Людоед

Эрни теперь был так мал — беспомощно подпертый в постели, от лихорадки и озноба лицо у него становилось то комичным, а то жестоким и прямо-таки святым. Он был куклою о двух масках, и Стелле, усталой, выпадало их менять по его мановенью. Стал он так же докучлив и стар, как все нездоровые люди, но любил — в мучительные незрелищные последние мгновенья своей жизни — глотать густое лекарство и корчить огорченные рожи. Стелла слышала от караульного, кто по-прежнему стоял у дверей Генералова пустого поместья, что болезнь расползлась по всему городу. Тот передавал ей слухи о смертях, о повсеместной проституции и о скорой победе. «Хотя бы, — думала она, — милый Эрнст не единственный». Саквояжи еще не разобрали, и они лежали скрюченно, неуверенно в изножье кровати. «Похоже, — думала Стелла, — что у него зубы болят», — и впрямь, щеки у больного раздуло и они воспалились по бокам его худого белого лица. Воротник шинели укутывал ему горло — лучше было сразу уложить его в постель, пусть и полностью одетого. Куда б ни перемещалась Стелла, он все еще звал, и, хотя лицо он отвернул прочь, голос — в глубинах груди его, она чувствовала, будто Эрнст за нее цепляется последним своим дыханьем благодати. У нее даже не было времени помыться, окна до сих пор оставались заложенными досками, мебель, кроме той кучи, на которой он лежал, стояла по-прежнему в полуподвале. Впервые с любви ее на горё начала она осознавать, что он — фехтовальщик в облаках, пронзенный наконец-то микроскопическим гриппом. Комната была темна и душна, как все комнаты больных, но от вечернего озноба и нестареющей круглогодичной сырости она скорее напоминала подвальный лазарет. Тая дыханье, нагибалась она над отвращенным лицом, подтягивала его в нужное положение, вталкивала облепленную сахаром ложку меж губ и выпрямлялась с долгим вздохом.

Стелла не знала, что станет делать с ним, когда он умрет. Эта задача как-то сразу ошеломляла, останки его застрянут здесь на недели. Мысль об избавлении от трупа казалась такой отдаленной и невозможной. Наверняка же тот, кто такими вещами занимается, давно вышел из дела, к кому ж ей обратиться? Если б только тело улетело вместе с душой, но — нет, оно задержится, оно так и будет лежать тут, в этой самой комнате. «Он вообще не похож, — думала она, — на того человека, за кого я вышла замуж в саду». Где вокзал? Она помогала ему каждую физическую минуту, становясь нетерпеливей, если он кашлял и ворочался. Вдруг ее поразило, что это не сын старого Хермана, а теперь она выхаживает чужака, даже не подопечного Государства. «Дорогой Эрнст, — думала она, — ты просто вылитый Отец».

Всякий раз, когда он открывал глаза, — видел ее там, теплую, прекрасную, расторопную. Само дыханье цветов на плече ее несло новую жизнь. Когда она садилась на кровать, одно мягкое темное колено на другом, один худой локоть мягко толкается ей в грудь, держа прелестную голову, все возвышенное желанье было его, он лежал пред ликом белой дамы иного мира. Ах, умереть уже не с пламенем, но с голубкой. Первые этапы смерти отнимали энергию, последние — просто уверенность. Чем ближе склонялась она с ложкою в руке, тем теплей становилось ему, тем дальше летел он.

— Стелла?

— Да, Эрнст?

— Не пора ли черные пилюли принимать?

Тут же она приносила пузырек.

«Херман, не приближайся, — думал он. — Старику нельзя возвратиться, чудесный покой того, что тебя обслуживают, нельзя нарушать. Первейшему посреднику растлителя нельзя позволять выйти из войны, а должен остаться он на веки вечные в какой-нибудь черной дыре вдали от милостивого света Небес. Первый рейс звезды, весь экипаж по местам стоит, надежно причалил к небу. Наконец иметь возможность что-то сделать одному, без старого Снежа, который будет там хлопать другого парня по спине». Сны подымались зримее, о звезде он забыл. «То были пугающие времена — со стариком, исполненным ярости. Ох, нет, никак тому бесу не вернуться и не отравлять мой конец, никак не рассчитывать ему на то, что дома его примут с распростертыми объятьями в такое ненадежное, серьезное время». Эрнст еще раз направил себя в русло мягкого света, лекарство пахло так же сладко, как доблесть-лепестки, и рогатый повелительный глас беса не вмешивался.

— Он раз дернул глазами — открыл и закрыл, — сообщила позднее Стелла охраннику.

— Стелла. — Он позвал еще раз: — Стелла, в ковровом саквояже, он там, где-то возле дна, достань его, пожалуйста.

Он порылась в обвислой штуковине, как в мешке разносчика, и там, под газетами и фотографиями, разумеется, под измаранной рубашкой, почти на самом дне на паре черных ботинок лежал он, завернутый в старую рождественскую бумажку.

— Сюда. — Он похлопал по подушке возле своей щеки: — Сюда, — в блаженстве произнес он.

Она положила резьбу Христа, величиною почти с голову Эрнста, на подушку. Словно бы подождала чего-то. Как своеобразно: деревянный человек и бесплотный Бог, хорошая компания. Затем она вспомнила: на горе она тоже лежала подле Христа, и то была ошибка!

Вдруг он кашлянул, и статуэтка перекатилась, руки и ноги широко разбросало от ужаса.