Людоед

Стелла причесывалась перед открытым окном, солнечный свет падал ей поперек колен, иногда она держала голову повыше, чтобы уловить ветерок, и сна в ней не осталось нисколько, будто бы она всю ночь крепко проспала без диких сновидений. Несколько разрозненных одобрительных возгласов и надломленных криков донесло снизу с боковых улочек, окна распахивались, пылевые тряпки выметались в весеннее утро, словно сигнальные флаги. На улицах уже копились духовые оркестры, мелкие компании стариков, окруженные грудами сияющего инструментария. У передней стороны дома за воротами собиралась толпа, и Стелле было слышно, как они топочут и хлопают друг дружку по спинам, колотят и толкаются, ожидая возможности шумно возликовать. Ей было полностью покойно, самоудовлетворенно, дергала она сперва за одну прядь густых волос, затем тянула за другую. Знала, что отец будет одеваться, пудрить щеки, дабы обратиться к толпе, и Стелла достигла времени странного открытия. Если б не понятие о любви, если б ее отец был кем-то, кого она вообще не знает, до чего отвратительны были б его пальцы — как трухлявые деревяшки; до чего б неприятны были его седые волосы, серая искусственная подстилка, которую она 6 нипочем не встала поцеловать; до чего как старая кость были б его полые плечи. Стелле нравилось считать отца тем, кого она совсем не знала. Он был так стар, что никогда не понимал. Голоса кричали на нее, она сдвинула стул, чтобы солнце не ушло. Распахнув дверь, внутрь прошагала Герта.

— Будь проклята эта баба, к черту эту старую дуру! — Герта воззрилась через всю комнату. — Вечно говорю я, что меня нет дома, я уехала в деревню, болею, а она там сидит, вместе с кухаркой на кухне, так и ждет, чтоб на меня наскочить. — Старуха бесновалась по всей комнате, на миг нависла над стулом — проверить, слушает ли Стелла. Фыркнула золотой голове, набросилась на стенные шкапы, выметнула узлы измаранного белья. Ахнула. — Ты ничем не лучше! — Гребень скользил вверх и вниз, няньку трясло в куче белья.

Внизу на кухне сидела Гертина знакомая, новая горничная, нанятая у семейства в нескольких домах от них, она совершила путешествие через задние дворы и нанесла визит, безо всякой причины, притащив сумку холодных булочек, которые и жевала, стараясь подружиться с Гертой. Та же боялась и не могла понять эту женщину, которая, вырядившись слабоумной девочкой, волосы носила прилизанными, имени у нее не имелось и говорила она нескончаемо. Герта к тем булочкам и прикасаться не стала бы.

— Ты ничем не лучше. И не думай, — голос звучал шепотом, искаженным и тихим, — будто я не знаю, что происходило прошлой ночью. Ты этого не забывай!

Отец ее возился с воротничком, цвет румян заполнял плоские щеки, ее мать руководила им из-под простыней, толпа завопила, когда лакей свесил с очень узкого балкончика выгоревший флаг.

Стелла повернулась, лицо окутано золотом.

— Пошла вон. Забери одежду и ступай. — Старуха порысила из комнаты, влача нежные шелка и мятые шлейфы ткани, споткнулась и побежала, а волосяная щетка проплыла сквозь дверь над исполинской балюстрадой и, рухнув плавной кривой, разбилась многими этажами ниже на жестком мраморе. Стелла вновь повернулась к свету. Восстание миновало легко, как щетка, Стеллу ограничивали бледная кровать, светлеющие стены и лето. Кухарка взвыла, чтоб девочка-заика несла больше масла, гостья нарубила булочку. Там на полу, там, подле небольшой приличной кровати, было местечко, ныне в тени, где Стелла держала его у себя на коленях.