Людмила

Теплоход набирал скорость. Стало свежее. Две-три парочки, которые еще были на палубе, в конце концов ушли вниз, в салон — потискаться в полумраке — я один остался стоять у фальшборта, глядя на удаляющийся причал и на желтое здание Сената, которое медленно вытягивалось в длину, разворачивалось и становилось плоским. Ветер усилился; мы проходили под низкой аркой Дворцового моста, в сумерках надо мной проплыли его черно-зеленые соты; за мостом открылось широкое и плоское пространство; надвинулась черным вырезанным силуэтом Петропавловская крепость; мы совершали плавный круг вокруг легендарного крейсера. Ощущение скорости, соединившись с закатом, погрузило меня в оцепенение: я почувствовал наконец освобождение от жары и навязчивых мыслей, не оставлявших меня в течение дня, — я отдыхал. Сорвавшись с петли, мы пошли по Неве, под Кировским и Литейным мостами, и огромные неоновые буквы на тяжелом, спрессованном из грубых камней, рустованном доме возвестили бессмертие, и — поверишь, Людмила? — я почувствовал приступ патриотизма, даже гордость за эти гигантские буквы. Эти буквы... сами по себе — я не понял написанных слов — странным образом они обрели вечность на фоне заката, и по сравнению с ними моя быстротечная жизнь мне показалась ничем. А может быть, по сравнению с закатом она показалась мне ничем — я не знаю — а буквы... честно говоря, они вызвали у меня смех. Я не засмеялся, потому что смех последнее время тут же отзывался у меня головной болью, просто отметил про себя, что кому-то это могло бы показаться смешным. Понимаешь, закат и все это... Я оглянулся и меня по лицу внезапно хлестнула широкая прядь длинных волос. Я зажмурился.

— Вот мы и квиты, — сказал я, снова открыв глаза и увидев светлый затылок над пестрым трепещущим платьем.

Девушка обернулась.

— Это вы? — сказала она. — Что вы сказали?

— Мы квиты, — прокричал я ей прямо в ухо, потому что ветер уносил мои слова мимо моего лица назад.

— Вы наступили мне на ногу, — крикнула девушка и без всякой связи сказала. — Мы, кажется, где-то встречались.

— Может быть, — прокричал я, хотя и не был в этом уверен.

Если бы не было этого проклятого ветра, я своим тоном дал бы ей понять, что не намерен продолжать разговор, и вообще, черт меня дернул заговаривать с ней! — но теперь этот крик снимал интонации и все портил. Я чувствовал, что она не прочь пообщаться.

— Возможно, — крикнул я, — возможно, но я не помню.

— Я тоже не помню, — крикнула она, — но ваше лицо мне знакомо.

Как ей не лень было кричать такие длинные фразы?

— Мне уже не больно, — крикнула она, показывая на ногу пальцем.

Мы снова проходили под мостом, и усилившийся ветер сдул последнюю задержавшуюся пару с палубы вниз.

— Мне не больно.

Ветром ее волосы бросило вперед, светлым капором окружило лицо, и лицо пропало в темноте, лишь оттуда, из глубины, радостным мраком сияли глаза, и в этот момент мне показалось, что это ты, Людмила.

— Как холодно! — закричала она, и я увидел, что, и правда, ее губы посинели. Она дрожала.

Я протянул руку и, коснувшись ее обнаженной руки, почувствовал мелкие пупырышки «гусиной кожи».

— Давайте спустимся вниз, — предложил я, — в салон. Там теплее.

Она взглянула на меня из-под ресниц, и тогда я внимательно — на нее. Я помедлил. Она прошла мимо, вперед, и стала погружаться, как в глубину, как какая-нибудь Бегущая По Волнам, а я смотрел, как она погружается туда, и зрелище не вызвало у меня улыбки. Я вздохнул.

— Нет, мне отказало чувство юмора, — сказал я.

Погруженная по пояс... нет, обнаженная по пояс, она обернулась. И длинный взгляд из-под ресниц. Из-под длинных ресниц. И светлые волосы — они развеваются, они играют на ветру. Она играет на ветру, она играет, играет... Она стоит, погруженная по пояс... В воде... Она стоит, обнаженная по пояс... Она стоит, и светлые волосы хлещут ее живую, голую грудь. Почему? Зачем она стоит голая здесь? Она входила в ручей, и ветер не касался ее выгоревших прядей. Там, в салоне, внизу... Там полным-полно жадных и потных тел, и она стоит голая здесь, и этот длинный, который я знаю, который мне абсолютно понятен, взгляд из-под ресниц.

Я перевел дух.

— Ничего, — сказал я себе. — Мне только показалось, — но ветер унес мои слова назад.

В салоне не зажигали света. Никто не пел и не говорил громко — тела были заняты чувством. Парочки шептались и тискались, не обращая внимания на одиноких, семейных и пожилых, некоторые — очень удобно, положив ноги на противоположные сиденья, — было интимно. Здесь для нас не нашлось по ходу свободных мест у окна, и мы уселись напротив каких-то потных двоих, которым, наверное, не понравилось наше вторжение, но мне на их лирику было наплевать. Им пришлось подобрать свои четыре ноги, и девушка еще натянула себе на коленки, сколько могла, полупрозрачный подол, а он нехотя оставил ее плотную ляжку. Ничего: романтики скоро забыли о нас и снова занялись своим делом, правда, уже без прежнего энтузиазма.