Люди возле лошадей

Ехали маршрутом мне знакомым. Той же дорогой посещал Музей авиации с Дедом Борисом, воздухоплавателем[1]. На том же троллейбусе № 12 отправлялись от Пушкинской площади к Ходынскому полю и где-то в конце пути слышался голос кондуктора: «Бега!» Каждый раз я спрашивал, что такое бега, дед нехотя отвечал: «Бегают лошади». Воздухоплаватель хотел видеть меня авиатором и ревновал мои интересы ко всему, что не летание. Однако давал рассматривать «Вестник русской конницы», но журнал кавалерийский хранился у него не ради лошадей. Там сообщалось о едва народившейся авиации. Меня же, привыкшего к самолетам, заинтересовали лошади – совершилась реакционная метаморфоза. Тем временем наряду с призывом к бдительности началась борьба с космополитизмом, булки французские стали называться городскими, дед, получивший инженерный диплом за границей, попал в космополиты. Он отказался от своих статей о воздухоплавании, заказанных ему для Большой Советской Энциклопедии и переправленных в нужном духе, а завкафедрой Московского Авиационного института (МАИ), где мой дедушка вел курс своей жизни – историю летания, отправил куда следует донесение: пора разоблачить лжеученого-космополита. Всё это я узнал со временем, сдавая бумаги деда в Академический Архив, где за ним числится 437-мь единиц хранения.

Если крыть нечем, обвиняют в нелюбви к родине. «Патриотизм есть последнее прибежище негодяев», – определил лексикограф Сэмюель Джонсон. Его слова повторили Толстой и Марк Твен. В наше время установилась живая цепь от мнений руководства к строгим оргвыводам и принятию решительных мер против недостаточно любящих родину. Таков был механизм управления, как в сказках, известных мне с малых лет в обработке Алексея Толстого. Вода заливает буйный огонь, огонь жжёт без дела лежащую палку, палка погоняет упрямую козу. Деда, не желавшего признавать выдуманные отечественные «приоритеты», отлучили по доносу от кафедры, где он преподавал восемнадцать лет.

Всё же попадались с трезвыми головами и совестью. Не много было таких, но были. Не стали выяснять лже или не лже, перевели на должность младшего научного сотрудника своими глазами видевшего зарождение авиации и даже принявшего в том участие. Спасительный переход совершился волей Валерии Алексеевны Голубцовой, академического администратора, супруги Маленкова, главы правительства.

Недавно знанием имени удивительной женщины, которой обязан спасением мой дед, я поразил американского собеседника, изобретателя PIXAR’a.[2] Американский изобретатель интересовался Котельниковым, уцелевшим тоже благодаря Голубцовой. Упрятав создателя секретной радио-связи в шарагу, Валерия Алексеевна уберегла его от завистников и ненавистников, других изобретателей. Шарагой или шарашкой тогда, как известно, назывались подневольные исследовательские учреждения, куда заключали ученых, их сажали, как в зоопарке, по клеткам, чтобы не пожрали друг друга. Даже у дамы с большими связями не нашлось иного пути избавления незаменимого специалиста от тюрьмы и лагеря.

Среди крэков

«Мне довелось быть и на конях и под конями».

«Очарованный странник».

Возле лошади я очутился впервые пяти лет в начале Отечественной войны. Случилось это на подмосковной станции Удельная, откуда были видны залпы из орудий противовоздушной обороны, но я испугался не залпов, а лошади. Каждый предвоенный год из нашего окна на Страстном разглядывал идущую на парад кавалерию, в зоопарке катался на пони, лошадка из папье-маше была моей любимой игрушкой, но когда предложили мне сесть на живого коня при местной школе, где работала моя тетка-учительница, страха пересилить не смог. От предложения, настойчивого предложения, отказался.

Пугливое существо жило и живёт у меня внутри, обросло мяса-ми и волосами, но, чувствую, живёт, напоминая о себе, всякий раз, если сажусь в седло или берусь за вожжи. Уже после войны ездить верхом ещё без седла научил меня сын колхозного конюха Ванюшка Баранов. Сидеть в седле начал с четырнадцати лет в конно-спортивной школе «Пищевик». Через год в «Пищевике», переименованном в «Труд», решили: выше третьего разряда не поднимусь. Пробовал вместо поводьев взяться за вожжи, напросился на ипподром и пересел из седла на беговую качалку, выступал «охотником», иначе говоря, любителем, в ту пору единственным среди профессионалов. Один заезд выиграл, а в Большом призе остался пятым. Однако вопреки наездничьей бездарности попал на вершину лошадиного мира.

Требовался переводчик, способный отличить хотя бы хлыст от хвоста. Расширялись международные связи, приглашенные из Интуриста толмачи не улавливали важные оттенки в переговорах между конниками, и наши лошади несли лишний вес. «Лошадям переводишь?» – на мой счет шутили остроумные люди. Случалось, и лошадям. Выменяли американского рысака, директор ипподрома Долматов мне говорит: «Потолкуй с заморским жеребцом по-ихнему, а то наши с ним объясняются по матушке, он не понимает».