Люди сороковых годов

Поглядываю я исподволь на своих фронтовых друзей, и какое-то глубокое, теплое чувство охватывает душу — как все-таки выросли эти люди за три с лишним года войны! Да и не только они, вся армия выросла. Я вспоминаю свой недавний визит к пехотинцам Нехаева — ведь это профессора ближнего боя. Вспоминаю встречи с летчиками Покрышкина — каждый из них сильнее любого гитлеровского аса. А как закалились танкисты! Нет сейчас в мире армии, которая по силе, упорству и военной мудрости могла бы сравниться с нашей. И что самое примечательное, сила эта была обретена уже в боях, после тяжких военных неудач 1941 года, когда Гитлер, беседуя 4 июля с генералами своего верховного главнокомандования, хвастливо воскликнул: «Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл. Хорошо, что мы разгромили танковые и военно-воздушные силы русских в самом начале. Русские не смогут их больше восстановить…».[84]

С тех пор прошло всего три года. И вот уже Красная Армия стоит у ворот Восточной Пруссии, а советские танковые и военно-воздушные силы, которые Гитлер считал уничтоженными, готовятся к решающему удару по его рейху, который он считал тысячелетним. В сущности Красной Армии осталось добить Гитлера, и она его скоро добьет, хотя решение этой задачи потребует еще не малых усилий и — увы! — большой крови…

Жизнь в частях армии идет размеренным ритмом: ученья, политзанятия, уход за боевыми машинами, прием и размещение пополнений. В бригадах, корпусах — опытные военачальники, в штабе — поднаторевшие в своем деле оперативные работники, способные мгновенно уяснить замысел командарма и претворить его в точно разработанные графики движения войск. Поэтому, пока не возобновилась военная страда, Михаил Ефимович Катуков может позволить себе, наконец, — может быть, впервые за долгие месяцы, — нормально спать, по вечерам посидеть за книгой и даже сходить на охоту в выходной день. Это может прозвучать странно, но, как видите, даже на войне случаются выходные дни, хотя и крайне редко.

Я пользуюсь удачной возможностью, чтобы присмотреться поближе к этому незаурядному и самобытному человеку, наблюдая за ним в непривычной обстановке фронтового бивуака в час передышки между боями. И вот записи тех дней, сделанные вечерами во фронтовом дневнике. В них нашли какое-то отражение черты характера одного из выдающихся русских полководцев, который вышел из самых низов народа и, достигнув весьма высокого военного поста, остался таким же, каким знавали его в родном подмосковном селе в Коломенском уезде в старые годы.

* * *

6 ноября. По случаю предстоящего праздника командарм разрешил себе поохотиться на зайца. Ежели будет что-либо срочное, конечно, охота не состоится, но пока что все тихо. Генерал еще со вчерашнего вечера священнодействует: идет зарядка патронов. Китель с погонами и орденам. и снят, надет грубый свитер, поверх него — подтяжки. Со стола убраны все бумаги. Извлечены из походного ящика коробок с охотничьими патронными гильзами, мешочек с бездымным порохом, папиросная коробка с капсюлями. Пущены в ход и аптекарские весы (не те ли, что были подобраны в «пещере Лейхтвейса» за Волоколамском?) для дозировки пороха и дроби. Генерал весь вечер просидел за столом, набивая патроны с такой сосредоточенностью и усердием, словно это было делом величайшей государственной важности, видать, сильно он соскучился по охоте.

В поле мы выехали сегодня после обеда на «виллисе». С нами Шалин, которого командарм уговорил-таки принять участие в задуманном им деле. Поверх генеральской шинели Катуков подвязал простенький охотничий патронташ. В руках — трофейная двустволка, подарок комбрига Бойко.

Останавливаемся на пахоте. Сквозь низкие облака временами проглядывает солнце. Дует холодный ветер. Вокруг — узкие полоски индивидуальных полей: зябь, клеверище, озимь, тут же грядки еще не убранной капусты — раздолье для зайцев! Вокруг деревушки, перелески. Зайцы, как поясняет Катуков, прячутся в бороздах и в сухой траве, ожидая темноты, чтобы выйти на промысел. А спугнешь косого, и он пойдет петлять по пахоте…

Так и есть! Ошалевший заяц, напуганный голосами, выпрыгивает из канавки метрах в десяти от генерала. Резкий поворот, выстрел, второй — заяц перекувырнулся, бьет лапами, затихает… Есть почин!

Дальше охотники идут цепью: Катуков, Шалин, адъютант командарма, шофер. Два зайца уходят с подбитыми лапами. Уже под вечер удается подстрелить четвертого, Катуков присуждает его, по всем охотничьим правилам, Шалину: его выстрел был последним. Дома Катуков методично и старательно наставляет повара, как надо снимать шкуру с зайца, чтобы не попортить мех: из него же шапку можно сделать!..

Потом за ужином, уминая зайчатину с вареной картошкой, умиротворенно говорит:

— А мне ничего и не надо бы, кроме такой вот жизни. Быть бы после войны лесником где-нибудь у озера: охота, рыба, лес и больше ничего. Я же простой мужицкий сын и жить хочу по-мужичьи…