Люди сороковых годов

Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.

- Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.

Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.

- Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... говорил между тем тот.

- Что же вы хотите всем этим сказать? - спросил наконец губернатор.

- То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.

Губернатор усмехнулся.

- Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!

- В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!

- И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.

- И это написано-с, - отвечал Вихров. - В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?

- Никак! - отвечал губернатор.

Вихров поклонился ему и вышел.

Губернатор, оставшись один, принялся читать последний его рапорт. Улыбка не сходила с его губ в продолжение всего этого чтения.

- Дурак! - произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.

Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.

Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.

- Откуда это вы? - спросил тот.

Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.

Прокурор отрицательно покачал головой.

- Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.

- Но что же делать, что же делать? - говорил Вихров почти со слезами на глазах.

Захаревский пожал плечами.

- По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.

Все это складно уложил в голове и Вихров.

"Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.

Тот одобрил его.

- Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? спросил его Захаревский.

- Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.

В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф! - писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.

- О, любовь! - воскликнул он. - Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!

К Мари он написал коротенько:

"Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду".

Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.

Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.

Прокурор, между тем, усевшись с братом и сестрой за обед, не преминул объяснить:

- А я сейчас вашего постояльца встретил; он хлопочет и совсем желает уехать в Петербург.

- Скатертью ему и дорога туда! - подхватил инженер, которому до смерти уже надоел и сам Вихров и всякий разговор об нем.

Прокурор в это время мельком взглянул на сестру.

- Но, может быть, некоторые дамы будут скучать об нем, - проговорил он с полуулыбкой.