Кивнув, я принял у него напильник, обмотал наконечник куском ткани и, взявшись со свежими силами, быстро допилил кольцо.
Но, едва приподняв крышку, я тут же опусти её и взволнованно проговорил:
– Это будем разбирать на столе, дома.
– Он тяжёлый, – озабоченно сообщил мне Носатый.
– Немудрено, – ответил я, улыбаясь. И, взглянув на Эвелин, пояснил: – Там старинные книги.
Горький дар
О восторг обладания драгоценным предметом! О медовая, льющаяся прямо в сердце, пьянящая радость! Такая радость, какую не вызвали в моём сердце ни гроуты, песо, дублоны, нобли и соверены пиратского сундука, ни часы сэра Коривля, ни чёрный жемчуг, ни золотая посуда древних владельцев Шервуда. А вызвали которую старинные, с муаровым узором в обрезах рукописные книги, тяжёлые, облечённые в мощные переплёты, сделанные с трепетной тщательностью, живые.
Теперь уже Эвелин сидела на моём стуле, а я, стоя рядом, вынимал тяжкие фолианты и передавал ей.
Верхней была Библия. Выведенные ярко-чёрной тушью англиканские строки Нового Завета. Безупречная пропись. Массивный серебряный оклад на переплёте. Эвелин не стала передавать её дальше, в суетные руки сидящих в нетерпеливом ожидании за столом, а, закрыв, оставила перед собой, выразительно положив на переплёт свою тонкую белую руку.
Рядом с Библией в сундуке был фолиант в обложке, накрытой четырьмя острыми шипами, исходящими из углов медной пластины, на которой темнела вытравленная, по-видимому, кислотой надпись: «Эскизы альманаха». Наскоро пролистнув, я с дрожью, с ощущением прикосновения к чуду увидел дорогие, с тиснёной каймою листы, на которых тушью были исполнены головы персонажей. Первый был подписан как «Волшебный юноша Аль-Хабиб». Вторая оказалась именована как «принцесса Айгюль». На третьем листе красовался тот, кого можно было и не называть: «Добрый джинн». Не подпитывая нетерпения сидящих за столом, я отдал книгу Эвелин, и она, отодвинув её подальше, под изумлённый шепот детей, стала медленно переворачивать страницы.
– Подождите! – взволнованно воскликнул я через минуту.
Все подняли на меня взоры, а я поместил на стол невысокую, но весьма большую, в размер листа in folio шкатулку, в которой лежали приготовленные для книги уже не эскизы, а многоцветные иллюстрации. И джинн, и принцесса Айгюль, и дворцы, и слоны, и разбойники, и обезьяны – все были запечатлены в ярких лаковых красках.
– Это просто чудо! – сиплым от волнения голосом воскликнул Носатый и тут же сконфуженно кашлянул, но никто не взглянул на него, а все смотрели на занимательнейшую оснастку до сих пор невоплощённой мечты.
В ещё одной шкатулке, точной копии первой, лежали листы, исписанные арабской вязью, а первый лист, на английском, гласил: «Тексты волшебных историй, записанные почерком "дивани"».
В третьей, точно такой же шкатулке, были «Тексты волшебных историй, записанные почерком "сульс" (не завершены)».
И, наконец, завёрнутая в мягкую кожу потёртая стопка листов «Перевод с "сульс" на английский (не завершён)».
Потом были несколько книг на испанском, немецком и на латыни. И особенное моё внимание взяла книга на французском языке, очевидно со сказками. На обложке её была защищённая лаком аппликация из цветной бумаги. Картинка являла милейшую пару: с надменным лицом долговязую старуху, помешивающую большой поварёшкой варево в кастрюле на плите, и с надменной же физиономией восседающего у её ног, обтянутых полосатыми чулками, чёрного худого кота.
Затем была книга со странной надписью на титуле: «Рецепты белой еды».
И, наконец, потёртый и закапанный воском фолиант, с оглавлением:
Ещё обнаружился в углу сундука меховой тючок. В нём покоились неожиданные предметы: тяжёлые портняжные ножницы; с фигуркой египетского фараона камея из неузнанного мною полудрагоценного камня; на железной цепочке и в железной, слегка ржавой оправе большая капля янтаря с навечно остановившемся внутри пузырьком воздуха; и массивный мужской перстень с уже знакомой печатью «DD».