Говорить ему было трудно, но он попросил княгиню Е. А. Долгорукову «на том оснований, что женщины лучше умеют исполнить такого рода поручений, ехать к Дантесам и сказать, что он прощает им».
Е. А. Долгорукова поручение исполнила.
— Я тоже ему прощаю! — ответил Дантес и засмеялся.
— Я был в тридцати сражениях, — сказал 29 января Н. Ф. Арендт. — Я видел много умирающих, но мало видел подобного.
Об этом же и свидетельство В. И. Даля, не отходившего последние часы от постели Пушкина:
Так много людей находилось в последние дни в квартире Пушкиных, столько литераторов, что не оставалось не зафиксированным для потомков ни одного движения поэта, ни одного его слова и вздоха.
Поэтому — пробелов тут не может быть — и поражает сосредоточенная немногословность последних пушкинских часов. Это воистину запечатленная в десятках воспоминаний картина подлинного исполнения последнего долга христианина.
Никакой патетики, никаких театральных, предназначенных для публичного оглашения откровений, только самые необходимые распоряжения, только самое главное…
— Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом опять выходи замуж, но не за пустозвона, — говорит он, прощаясь с женой.
Все короче становятся фразы…
— Боже мой, Боже мой! Что это?
— Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!
— Смерть идет.
— Опустите сторы, я спать хочу.
В
— Довольно!
— Кончена жизнь… — спустя пять минут сказал он. — Теснит дыхание.
Это — последние слова…
Воистину величественная, достойная любого православного христианина кончина.
Современник А. С. Пушкина святитель Игнатий Брянчанинов написал такие строки:
Эти стихи — стихи-предостережение.
В. А. Жуковский, разумеется, не мог их знать, но как удивительно перекликается с ними его описание первых посмертных минут Пушкина: