Люди полной луны

— До завтра, — улыбнулся Лапин.

Полковник Краснокутский осторожно положил трубку и тоже улыбнулся. В начале телефонного разговора он понял, что ФСБ хочет воспользоваться задержанием Аскольда Иванова, а заодно и приструнить Краснокутского за это задержание. Естественно, полковник не был знаком ни с Лапиным, ни с его отцом, но теперь это не имело значения. Человек, любящий Мексику, всегда мог рассчитывать на дружбу полковника Краснокутского.

Когда Аскольда закрыли в полутемной КПЗ во второй раз за неполную неделю, он уже чувствовал себя гораздо увереннее. Страшная смерть Сергея Васильева всколыхнула в нем забытые мелодии таганрогского детства и сдвинула в его восприятии что-то такое, от чего хотелось материться и плевать во все попадающиеся навстречу лица. Аскольд Иванов усмехнулся и оглядел камеру. В камере были три человека, одно, уверенное в своей неприступности, окно, под ним сплошные, во всю стену, отполированные до блеска спинами, нары и естественная для всех тюремных камер шизанутая надежда на чудо в глазах обитателей…

Аскольд вспомнил все и сразу. 1983 год был уже в таком оголтелом прошлом, что воспринимался памятью как довоенный кинофильм на экране телевизора. Ему тогда повезло. Директор Елисеевского гастронома был из тех зубров, которые не уничтожают партнеров без пользы для себя и дела. Он, просчитав, что от «вышки» ему не спастись, обошел, насколько это было возможно, упорным молчанием и отрицанием все вопросы следователей, касающиеся других людей, и Аскольда Иванова в частности. Директора Елисеевского расстреляли, а директор Смоленского повесился сам. Аскольда же посадили на три года просто так, чтобы глаза не мозолил. Через несколько лет начальствующие коммунисты дружно и радостно сдали империю на слом, и те, кто судил и отдавал приказы на суд, стали так резвиться, что деяния расстрелянного директора Соколова вполне заслуживали не смерти, а медали «За безупречный труд». Аскольд усмехнулся еще раз и стал рассматривать обитателей камеры. Если встретить таких людей на улице, то в них не увидишь ничего необычного, классическос «ничто», а в камере их лица наполнились чем-то загадочным и зловещим. Это одна из причин, по которым тюрьмы никогда не будут пустыми. Многие из обитателей тюрьмы на воле были нулями в законопослушном море добропорядочных граждан, а в тюрьме они становились другими, совершившими неординарный поступок личностями.

Из троих обитателей камеры временного содержания никто не выделялся многолетней привычкой нахождения в ней. Они напоминали случайных пассажиров списанной электрички, направляющейся в депо на консервацию. Двое молодые, а один старый. Старик был тщедушен, одет в парусиновый, старомодного покроя, костюм а-ля Паниковский, в соломенной шляпе и с бородкой клинышком. Он напоминал Мичурина и был настолько ветхим и угасающим, что суровое и опытное сердце дежурного по КПЗ старшины Дудника дрогнуло, и старику оставили, пропустив в камеру, бамбуковую трость.

В третий раз Аскольд усмехнулся нагло, насмешливо и с чувством превосходства, прямо в глаза, смотревшие на него. Все, кроме старика, смутились и отвели взгляды. Старик продолжал смотреть, но в его глазах было столько влажной бессмыслицы, что, по всей видимости, он не до конца соображал, что делал.

Аскольд снял с себя пиджак, подошел к нарам и сказал самому широкоплечему из молодых:

— Двигайся в угол, мое место будет здесь, под окном, мне свет и воздух нужен.

Черноволосый парень задиристо-пролетарского типа на мгновение прислушался к самому себе и, не говоря ни слова, отодвинулся, уступая место под солнцем Аскольду.

Аскольд, конечно, знал, что его выпустят в скором времени, но не знал, насколько это время будет скорым. В нем еще метались дух и гордыня человека, наполнившего свой образ жизни свободно конвертируемой валютой. Поэтому когда двери камеры открылись и в проеме появился дежурный, он не удивился.

— Аскольд Борисович, тебя посадили не в ту камеру, давай выходи, я тебя в другую, поудобнее, переведу…

Аскольд со свойственной для пресыщенного удобствами придурью отказался:

— Не надо мне особых условий, я здесь, с народом посижу.

— Ну посиди, — презрительно усмехнулся Фелякин и добавил: — Только это не народ, а шушера уголовная. — Фелякин указал на молодежь. — Вот эти двое — боевики у Саркиса Ольгерта, Резаного, они сожгли две палатки, покалечили владельца ресторана «Ночной жасмин», убить его мало, — пожалел пострадавшего Фелякин, — и вылили в окно салона красоты «Гарнье — Париж — Синержи-плюс» целую цистерну из ассенизаторской машины. У, сволочи поганые! — погрозил Фелякин в сторону парней.

Фелякина особенно злил случай с салоном красоты. Почти два месяца он вбухивал туда не менее трех тысяч в неделю. Не в сам салон, конечно, а в молоденькую и нежную кореяночку с русской примесью по женской линии. Целых два месяца он тратился ради того, чтобы она сама позвонила и сама предложила:

— Федя, ну что ты, в самом деле, все время кабак да концерты. Пойдем сегодня ко мне, дома никого не будет.