Терешечка, гулящий детинка с озера Мстино, год получил за бродяжничество.
Вася-биток, производитель вышневолочский, работал шофером в доме отдыха, не оскудевал силой.
Петя, дур-человек калужский, позабылся в подробностях, как и не существовал вовсе. Это он сказал вроде: «У нас тут две церкви: Георгия на Верху да Клары Цеткин». А может, не он.
Избу мою, облюбованную, из села Покровского, продали кому-то: я еще там был, ждал разрешение на выезд, – застонал, как сказали.
Друга не увидеть.
В деревню не съездить.
Хлеба не поесть.
Остался складень, медный, литой, лики на нем затертые кирпичом толченым: их умывали под праздники.
Складень не выпустила таможня.
Остался казак на коне, из крашеного дерева: нелепый, длиннолицый, долгоносый и густобровый, с ружьем за плечом, с кожаной уздечкой, прибитой гвоздиком к лошадиной морде.
Казака провез обманом.
Осталась Библия с чердака, мышами изгрызанная. Библию отреставрировали за мой счет, листы подклеили папиросной бумагой, одели в переплет.
При выезде оценили ее в двадцать пять рублей.
– За что? – говорю. – Она же моя.
– Вашего тут ничего нет, – ответили сурово.
– Да она бы сгинула на чердаке! Это я ее спас.
– Гражданин, не нарушайте естественный процесс.
Пошел. Заплатил. Вывез.
На таможне их было пятеро.
Кожедёр, Сучий Потрох, Худой, Драный и Пастьпорванский.
– Это зачем? – и брякнули боталом.
– Корове, – говорю, – привешивать.
– У вас там будет корова?
– Как знать...
Посомневались. Посовещались. Кликнули начальника. Зыристого мужичка с пузатым портфелем.
– Так, так, – сказал укоризненно. – Лежал, лежал, сорвался да побежал. Попрошу отгадку на выезд.
– Не знаю, – говорю. – Я, что ли?
– Снег, – хохотнул. – После зимы. А ботало мы вам не выпустим. Железяку прежде вынем. Не положено по правилам, чтобы в багаже брякало.
Отогнули лепесток, вынули железяку, и ботало замолчало.
Лежит у меня на полке, не бренчит больше, сколько его ни качай.
Будто голос потеряло при переезде.
И друг мой уже не узнает, где же теперь я...