Любви все роботы покорны

* * *

С тех пор прошел почти год. Я по-прежнему делаю плохую рекламу и ворую у людей плохие сны. У Винни и Данона все по-старому, как и все наши, мы все так же любим тусоваться в местах массового скопления негативной энергии. Как и раньше, мы любим пересматривать старые и новые трэш-хорроры, слушаем восьмидесятническую попсу и металл нулевых, встречаемся раза по три в неделю, пьем, как лошади.

Надя снимается в массовке, в фильме про снежных ковбоев. У нее все получилось, у ее нового кавалера – и подавно. На этой картине он работает помощником исполнительного продюсера. Еще у него есть лофт в районе Арбата и ядовито-лимонный «Порше».

Но Надя выбрала его не из-за этого.

Свой лимонный «спорт» он явно брал под цвет крыльев. «Махаоны», конечно, пижоны. Но надо отдать им должное – у них есть стиль.

За этот стиль, как она объяснила в памятном телефонном разговоре, она его и полюбила. А еще ей понравился цвет его крыльев.

Все эти черные пятна и прожилки, и траурная кайма, лимонные луны, и хвостики на краях. Густо-синие и ядовито-желтые разводы. И ярко-красные «глазки» в черной оправе…

Когда он увидел ее трансформу (я очень отчетливо представил обстоятельства, при которых это происходило, настолько отчетливо, что до сих пор могу легко вызвать в памяти это «ложное воспоминание»), он сразу же показал ей свою.

Откровенность подкупает.

Время от времени я хожу на футбол. Напяливаю любимое черное пальто «барберри» с дыркой от сигареты в левом рукаве, натягиваю на голову капюшон клетчатой кофты того же бренда и «клетки». Покупаю билет, без особых проблем прохожу все эти оцепления из парней в касках и с резиновыми аргументами наперевес.

Одно из преимуществ психей – на пике эмоций толпы ты сам становишься совершенно незаметным. Никому до тебя нет дела. Отсюда маленькие радости – сидеть на трибуне и тянуть из горла дешевое винище, контрабандой пронесенное на стадион.

Я почти не смотрю на тех парней в измазанных грязью гетрах, которые гоняют мяч. Смотрю на тех, что горланят заряды и размахивают баннерами, а порой (если повезет – и тогда чернильные всплески поднимаются до облаков) швыряются фальшфаерами и с корнем вырванными креслами.

Прекрасное чувство. Чувствуешь, что жив.

Пару раз мне неплохо прилетало. А один раз прилетело основательно.

И если кто-нибудь спросит, стоило ли оно все того?

Спросит теперь, под обрывки пьяного и многоголосого «наш ковер футбольная поляна-а-а», с бутылкой вина в одной руке, а другая выставлена вверх пальцами рогаткой – «виктори», и мяч пролетает у самого края штанги, и кто-то орет «акабы борзеют, валилово на…!», и летит, брызгая пеной, первый снаряд – продавленная алюминиевая банка…

То даже сама обстановка обязывает, вслед за тем английским пареньком, персонажем Дэнни Дайера, воскликнуть «конечно, твою мать, стоило!».

Максим Тихомиров Лед и пламя

Арсум Митриэль стояла у распахнутого окна, глядя на равнину внизу. Совершенно нагая, она не чувствовала, как метель касается ее кожи ледяными пальцами снежных вихрей. Белые волосы развевались в порывах ветра. В темных углах зала, стены которого были сложены из черного льда, сквозняки перешептывались с тенями.

Борген Ралли лениво возлежал на шкуре буреволка, перебирая в пальцах завитки спутанной шерсти. Голый, коренастый и волосатый, он напоминал скорее животное, чем человека. Бисеринки пота сохли в густой растительности на его мощной груди и животе, в паху было влажно и томно. Ему нравилось это ощущение, как нравилось чувствовать тяжесть тела любовницы на своем теле пару минут назад, ощущать ее страстное биение навстречу его собственному напору, слышать ее нечленораздельный стон сквозь свое звериное рычание. Борген скользил взглядом по плавным линиям тела Арсум, снова и снова возвращаясь к ее упругим ягодицам и чувствуя, как что-то все более настойчиво шевелится внизу живота.

– Возвращайся в постель, милая, – позвал он, приглашающе похлопав по шкуре рядом с собой. – У нас еще есть время, пока твой муженек грабит окрестные земли.

Арсум обернулась к нему. Соски ее налитой груди затвердели, поднялись торчком, кожа на плоском животе пошла мурашками. Завитки волос между тяжелых бедер влажно блестели в полумраке, и в их путанице таял налипший снег.

– Уже нет, – сказала она. – Он близко.

Голос ее был совершенно сер и безжизнен, и сейчас было сложно представить себе, что еще недавно сквозь эти губы рвались совсем другие звуки.

Весь настрой Боргена сразу пропал, обвиснув вялым стеблем на бедре и неприятно холодя кожу. Зато волосы на теле поднялись дыбом, превратив его в ощетинившегося вепря. Он рывком поднялся с ложа, пересек зал и глянул в окно поверх покатого плеча женщины.