Любовный недуг

Через три дня Даниэль пустил в ход все свое обаяние во время ужина, на котором Хоган, из солидарности с Савальсой, решил быть с ним негостеприимным и сдержанным. Ему это удавалось, пока не было покончено с супом, но с этого момента и вплоть до десерта он вынужден был сдаться под натиском ума и обаяния этого мужчины, на чей союз с приключениями он всегда смотрел неодобрительно. Хоган повторил Эмилии свое приглашение провести некоторое время в его доме в Чикаго, где они с Савальсой так и не побывали в прошлый их приезд в Соединенные Штаты. Даниэль пришел в восторг от этого предложения и пообещал, что очень скоро они с Эмилией приедут на одну из воскресных встреч и даже могут остаться у них на недельку. Он подкрепил свое обещание таким пылким прощанием, что окончательно сразил Хогана.

Как только они остались одни и побрели по холодным и хмурым ноябрьским улицам, Эмилия Саури поинтересовалась, откуда у Даниэля такая уверенность, что она сможет поехать в Чикаго.

– От того, что я смогу, – ответил ей он, уверенный в правоте своих слов.

– Даниэль, что мне с тобой делать? – спросила Эмилия скорее у себя, чем у него, думая о своем призвании и о человеке, разделявшем его, как о нечаянной и глубокой ране, от которой у Даниэля не было лекарства просто потому, что он ее даже не замечал.

– Выходи за меня замуж, – попросил Даниэль, нагнувшись и пытаясь укусить ее за кончик уха.

Эмилия покачала головой, уворачиваясь от его заигрываний.

– Я уже вышла за тебя замуж, – сказала она.

– Но ты изменяешь мне с доктором, – упрекнул ее Даниэль.

– Ты ничего не понимаешь, – ответила Эмилия.

– Я понимаю достаточно.

– Именно ты всегда уходишь, – сказала Эмилия.

– Уходит мое тело. В мыслях я всегда остаюсь с тобой, – сказал Даниэль незнакомым ей тоном.

– А зачем мне это нужно? Как мне это поможет в жизни? Из какой передряги меня это вытащит? Какого сына мне даст? – спросила Эмилия.

Даниэль, не зная, что ответить, чтобы защитить себя, обратился к тем желаниям, что были у нее под одеждой. Поэтому они поспешили в его номер в отеле, где превыше всего была правота их тел.

На следующий день для них снова была ярмарка, чтобы праздновать счастье обладания друг другом. Они снова бродили по этому беспорядочному и гостеприимному городу, всегда готовому приютить чьи-то непростительные страсти. У Даниэля была работа в газете и маленькая квартирка, где Эмилия даже не пыталась навести порядок. Там они спали и целовались, пока все остальные работали. Они не стали выяснять отношения. Оба до смерти боялись всяческих упреков и объяснений. У каждого была на то своя причина, но каждый не хотел ничего знать, кроме своего сиюминутного каприза. Они были вместе, и в будущем у них был только этот вечер. Жизнь была смелой и щедрой, бесповоротной и многообещающей.

Они поехали в Чикаго и не одну, а две недели провели у Хогана, превратив его воскресенья в праздники, а их вечера – в дружеские посиделки. Они гуляли и пили с Хоганом и Хелен, словно все четверо были готовы умереть, лишь бы не потерять ни минуты радости этой разгульной жизни.

– Этот мужчина больше тебе подходит, – сказала ей Хелен в минуту откровения, видя, как у подруги сияют глаза и даже кожа, когда он рядом.

– Но только не тогда, когда мне хочется покоя, – возразила ей Эмилия.

– Зачем тебе покой, когда у тебя есть счастье?

– Счастье есть сейчас, но сейчас ведь пройдет, – ответила Эмилия, вспоминая свою жизнь с Антонио Савальсой как потерянный рай.

Они вернулись в Нью-Йорк встречать Рождество с Милагрос и Риваденейрой, чья роль сводников заставила их задержаться в этом городе, которого они за две недели уже начали бояться. Эмилия нашла их постаревшими, как кажутся слишком вытянувшимися дети, когда их не видишь некоторое время. Она подумала, что то же самое, наверное, происходит и с родителями. Она писала в Пуэблу только короткие записочки. Она даже не стала придумывать никаких оправданий, чтобы объяснить свою задержку. Она только посылала им поцелуи и писала, что у нее все хорошо и она счастлива. Она посылала совершенно одинаковые письма таким разным адресатам, как Савалъса, Соль и Саури. Однако угрызения совести тревожили ее лишь время от времени, и она отгоняла их, как только они становились похожими на боль. Никакая причина, вина или воспоминание не могли замутить ее настоящего.