Любовь, только любовь

С широко открытыми глазами она наблюдала посвящение новых женщин в ряды Людей Тьмы. Когда молодая девушка вступала в Королевство Нищих, ее раздевали догола, а затем заставляли танцевать под звуки тамбуринов перед «королем». Если Машфер не хотел брать ее себе, чтобы пополнить ряды и так уже впечатляющего гарема, то желающие могли драться за нее. Победитель же овладевал своим призом здесь же, прямо на глазах у всех…

В первый раз, когда это случилось, Катрин закрыла глаза руками и спрятала голову под одеяло. Во второй раз она осталась на месте, подглядывая через сцепленные пальцы. В третий раз она уже наблюдала церемонию от начала до конца.

Однажды ночью Катрин увидела, как к Машферу привели юную девушку. Она была, очевидно, на год или около того старше ее самой. Когда ее раздели, у нее оказалось неоформившееся, если не считать едва заметных грудей, тоненькое; как ивовый прутик, тело. Тяжелые каштановые косы спускались ей на плечи. Когда девушка начала танцевать, Катрин охватило странное чувство. Как темный силуэт на фоне пылающих огней, стройная черная фигурка раскачивалась и извивалась подобно ожившему пламени, но с такой радостью и самозабвением, что наблюдающая за ней девочка почувствовала зависть. Катрин подумала, что должно быть очень приятно, вот так, обнаженной, танцевать перед пылающим костром. Юная танцовщица была похожа на эльфа или на блуждающий огонек. Все это походило на странную игру.

Когда танец окончился, девушка, тяжело дыша, остановилась, и Машфер сделал знак, который Катрин уже узнавала. Он означал, что он отказывается от девушки. Старая карга, которая привела девушку с собой, сердито пожала плечами и сделала движение, будто собирается увести свою протеже. Как раз в этот момент из толпы выступила страшная фигура — карлик с такими широкими плечами, что казался квадратным. Его покрытое шрамами лицо не нуждалось в обычном гриме и различных трюках, используемых братством нищих. Его распухший красный нос ярко блестел. рот был раскрыт в беззвучном смехе и обнажал зубы, похожие на почерневшие пеньки. Когда он направился к девушке, Катрин невольно вздрогнула от отвращения. То, что последовало дальше, было еще хуже. На этот раз Катрин плотно зажмурила глаза, когда это отвратительное существо бросило девушку на землю и тут же на месте овладело ею. Но она не могла не слышать дикий вопль нищенки, и тогда поняла, почему Барнаби запретил ей даже высовывать нос из дома. Когда она снова открыла глаза, потерявшую сознание девушку уносили под смех и веселые крики толпы. По ее ногам текла кровь…

Катрин начало овладевать беспокойство, что она так долго сидит взаперти. Когда она окрепла, то ощутила непреодолимое желание свободно пробежаться, подышать чистым воздухом у реки и почувствовать на коже теплую ласку солнца. Но Барнаби покачал головой.

— Не раньше того дня, когда ты покинешь Париж, моя красавица. Тебе опасно выходить днем, а тем более — ночью.

Однажды Ландри, который почти каждый день приходил проведать Катрин, вбежал, запыхавшись.

— Я знаю, где Лоиз! — крикнул он, влетев в дверь. Бродя днем, как обычно, по городу, Ландри зашел на рынок Нотр-Дам, чтобы купить требухи, которую его мать хотела приготовить к ужину. Почитая Кабоша, паренек пошел прямо к лавке, в которой торговала мамаша Кабош и где можно было купить потроха разных животных. Та жила в узком грязном доме в одном из наименее привлекательных переулков в округе. Весь первый этаж до тошноты пропах требухой. Днем товар в больших металлических тазах выставлялся перед домом, за ними, рядом с весами, сидела с металлической вилкой в руке сама мамаша Кабош — дрожащая гора желтого жира. Она была знаменита в округе своим отвратительным характером, который унаследовал ее известный всем сын, а также необыкновенной любовью к бутылке.

Подойдя к лавке, Ландри был удивлен тем, что нашел ее запертой и с закрытыми ставнями. Если бы дверь не была полуоткрытой, он подумал бы, что дом необитаем. Вышло так, что нищенствующий монах ордена миноритов в серой рясе, подпоясанной веревкой с тремя узлами, остановился в дверях, разговаривая с мамашей Кабош, чье помятое лицо было едва видно.

— Только немного хлеба для братьев, добрая женщина, — сказал монах, постукивая своей корзиной. — Сегодня праздник Святого Иоанна. Ты, конечно, не откажешь.

— Лавка закрыта, отец, — ответила мамаша Кабош. — Я больна, и еды у меня осталось только для себя. Уходи, отец, и молись о моем здоровье…

— И все же…

Монах настаивал. Несколько проходивших мимо хозяек остановились, чтобы положить подаяние в его корзинку.

— Дом закрыт уже два месяца, отец, — сказали они. — Никто в округе ничего не может понять. А что касается ее болезни, то послушали бы вы, что за псалмы она поет по вечерам. Переработала!..

— Я могу делать, что хочу, — нахмурилась мамаша Кабош, тщетно пытаясь закрыть дверь, так как обутая в сандалию нога монаха была просунута в щель.

— А как насчет вина? — спросил монах, поощряемый женщинами. При этих словах лицо мамаши Кабош под желтым чепцом стало красным, как свекла, и она проревела: