Любовь... Любовь?

Рядом со мной сидит Кен Роулинсон; из нагрудного кармана у него торчит такое множество самописок и автоматических карандашей, что их хватило бы на половину конструкторского бюро. Он просит передать ему воду, и это на миг отвлекает мои мысли от Ингрид. Опять он нацепил этот зажим для галстука. Есть у Роулинсона вещи, которые действуют мне на нервы, как, например, этот зажим. Он сделан в виде клипса, с этакой красивой цепочкой. Клипс пристегиваешь к рубашке, а галстук пропускаешь под цепочку, но Роули пристегивает клипсом галстук к рубашке, а цепочка болтается просто так, для шику. Мне не раз хотелось подсказать ему, что так не носят, но тут мне приходила в голову мысль: «Собственно, чего ради?» Он из тех парней, которым ничего не стоит выбросить на ветер десяток монет. Ну и пусть себе выглядит клоуном — мне-то что?

Он наливает воды в стакан и говорит:

— Я вчера видел хороший французский фильм.

49

— «Жервеза», — говорит Роули. — По роману Золя. — Он усиленно ковыряется в тарелке, словно боится обнаружить там какую-нибудь мерзость. — Ты вообще-то знаешь его романы?

— Кажется, нет. Золя? Похож на название игры — вроде бинго, или людо, или канаста.

— Отличный писатель. И удивительно современный, хоть и писал лет шестьдесят или семьдесят назад.

— Да?

— И притом очень откровенно для своего времени. Он был у нас запрещен. Не по вкусу пришелся.

— Что, слишком сексуален? — Скорей всего, так оно и есть.

— Да нет, пожалуй, прямолинеен! — говорит Роули.

Ну, не все ли равно, как его окрестить, — впрочем, пусть себе изощряется, если хочет. Я же решаю поиграть немного в циника.

— Фильм, значит, был с перчиком?

— Все в полной, норме, цензурой пропущено, — говорит он. — Никакой порнографии. Но в общем, картина для взрослых.

— Идет, наверно, на французском?

— О, да. Ну, конечно, есть субтитры — для тех, кто не знает языка.

По тому, как это говорится, я понимаю, что он не принадлежит к числу таких невежд.

— Вообще-то я не против заграничных фильмов, особенно когда в них стоящих девчонок показывают, — говорю я, а сам краешком глаза наблюдаю за ним. Он морщит нос, точно ему дали понюхать что-то гадкое, и слегка краснеет. — Но меня раздражает, что надо читать перевод внизу экрана. Мне подавайте все на добром английском языке.

— Кому что нравится, — бросает Роули и, отвернувшись от меня, говорит что-то парню, сидящему по другую руку от него.

Мне немного жаль, что я перестарался и дал ему повод считать меня полным тупицей. Но в конце-то концов, не все ли равно, что будет думать обо мне какой-то там Роули?!

Официантка ставит передо мной кусок бисквита, облитого заварным кремом, и только я принимаюсь за него, как слышу скрежет отодвигаемых стульев и, подняв глаза,

50

вижу, что Ингрид и ее подружки встали из-за стола. Она проходит так близко, что задевает рукавом мое плечо, но и виду не подает, что заметила меня. Так мне и надо. И чего я убиваюсь, сам не знаю. Только мне от этих рассуждений ничуть не легче.

Перед самыми праздниками я напутал в расчетах — вместо девяти футов семи десятых поставил восемь футов две десятых, и Боб Лейси, начальник моей группы, дружески указал мне на ошибку и велел быть внимательнее. Хорошо еще, что Боб заметил, а то срезали бы лишнее и в цехе получился бы брак. Я теперь до того боюсь чего-нибудь напутать, что почти всегда тщательно проверяю чертежи, прежде чем передать их Бобу. Но рано или поздно я наверняка еще что-нибудь навру, никто этого не заметит, и не успею я и глазом моргнуть, как меня вызовут на завод и покажут груду железного лома стоимостью, может, в несколько сот фунтов. Вот уж тут мне не-поздоровится.

Я почти уверен, что Хэссоп тоже взял меня на заметку. Обернешься, а он тихонечко подкрался и стоит у тебя за спиной — маленький, рыжий, — смотрит сквозь свои простые круглые очки и дышит смрадом, ну прямо хоть беги. Волос на голове у него почти не осталось, зато они в избытке торчат из носа. Ходит он всегда в голубовато-серых костюмах, не новых, но и не старых — должно быть, влезает в костюм, носит, пока он не залоснится, а потом покупает другой, точно такой же. Хэссоп никогда не повышает голоса, иной раз прямо хочется, чтобы он взбесился и отлаял тебя как следует, но этого не бывает. Если он уж очень рассердится, то лишь побелеет — и все, но язык никогда не распускает, разве что прикрикнет на какого-нибудь ученика. Духу у него, не хватает — вот в чем дело, и все за это презирают его. Но виду не подают, потому что за спиной Хэссопа стоит мистер Олторп, а это птица совсем другого сорта. Вот уж кто умеет поддать жару — пошлет ко всем чертям и не постесняется. По-этому все уважают его, хоть, может, и не любят так, как, например, Миллера.

Вот я и думаю, что, если дело у меня и дальше так пойдет, придется мне рано или поздно предстать пред светлые очи Олторпа. И видно, мне этого не миновать, потому что не могу я не думать об Ингрид. А все из-за неизвестности. Вот если бы я знал, как я котируюсь...

51

III