Любовь Хасана из Басры

– Что ж, такое бывает. Тогда, с твоего позволения, мы начнем нашу беседу не с ответов на вопросы.

– Я буду благодарен, почтеннейший.

– Скажи мне, Хасан, ведь ты же из тех, кто считает Аллаха всесильного и всемилостивого создателем всего сущего?

– Да, уважаемый, это так.

– Думаю, что для тебя было совсем непросто решиться впервые изобразить человека. Не правда ли?

– О да, учитель, воистину так. Более того, я смог лишь подумать об этом только после того, как один из наставников мне подарил нечто вроде ключа к пониманию. Он сказал, что тот, кто изображает человека, пытается прикоснуться к высочайшему из творений Аллаха всесильного, пытается понять торжество и величие этого творения.

– Что ж, это истинно. Но, увы, никому и никогда не подняться до вершин этого акта творения. Но пытаться… О да, должно быть, это есть ключ к пониманию всей живописи.

Хасан склонил голову, понимая, что мастер лишь наполовину беседует к ним. Вторая же половина – это, должно быть, попытка понять, что же делать с замыслом, который погнал его в столь далекий путь… И быть может, что делать с другими замыслами, о которых художник еще боится и задуматься.

– И ты, юный мой друг, получив такой ключ, начал?..

– Да, мастер, я пытался изображать человека. То, что у меня получалось на первых порах, было не достойно даже сожжения – чудовища без жизни, корявые, словно марионетки, и бездушные, как камень…

Утоптанная тропинка привела собеседников к лугам у подножия неторопливо поднимающихся к небу гор, поросших густым лесом. И потому последние слова Хасана отразило далекое эхо:

– …душные, как камень…

Помимо воли Хасан вздрогнул. Ибо он знал, чувствовал, помнил, сколь прекрасной иногда бывает душа некоторых камней.

– И что же ты сделал с этими рисунками, мальчик?

– Конечно, изорвал в клочки… Что же еще можно делать с тем, что даже тебе, только миг назад оторвавшему калам от бумаги, внушает страх и отвращение?

– Понятно, мой юный друг. Понятно, но неразумно. Ибо разум творца – поверь мне, юный мой собеседник, я знаю, о чем говорю, – это богатство. И потому все, что появляется перед твоим мысленным взором, все, что изображено, дóлжно сохранить в ожидании того часа, когда придет черед. Ведь разумно предположить, что если создание прекрасного есть попытка прикоснуться к венцу творения господнего, то создание ужасного есть попытка отображения того, что мешает человеку подняться к вершинам…

– Так, значит, следует хранить все наброски?..

– Скорее, разумно было не называть то, что изобразила твоя рука, кошмарным творением, а попытаться понять, что в нем столь отвратительно тебе. Быть может, ужасные глаза – это твой страх, неумело изображенная поза – твоя боязнь падения?.. Быть может, то, что тебе сейчас кажется недостойным изображения, когда-то пригодится для того, чтобы понять самому и показать всем, какой путь предстоит человеку, любому, мальчик мой, человеку, пройти от уродства до красоты, от низменного человеческого в душе до возвышенного и почти божественного?

Конечно, никогда Хасан не задумывался о таком. Более того, уродцев, что некогда глядели на него с его эскизов, он не мог воспринять как творение, которое имеет право на существование. Но сейчас, после слов уважаемого мастера, он подумал, что, может быть, Аллах великий позволил этим страшилищам появиться, пусть и на бумаге, именно для того, чтобы показать одну из сторон уродства человеческой души.

– Как странно ты говоришь, мастер. Я никогда об этом не задумывался.

– Все, что являет миру человеческий разум, родится не зря. Все, что являет миру разум творца – живописца ли, музыканта ли, поэта, – появляется для прославления творения и указания на недостатки человеческие. А потому даже самый глупый, как тебе кажется, набросок – есть отражение чего-то, что когда-либо появится на свете, или того, что когда-то на свете появлялось. Даже если это «что-то» столь страшно, что хочется изорвать в клочки тот листок, на котором оно изображено.

– Мне надо подумать об этом, почтенный мастер. Это новая для меня мысль и новый урок. Я не могу сразу принять это или отвергнуть.

– Отличные слова, юноша. Именно этого мне бы и хотелось. Чтобы ты обдумал мои слова. Я же сам уже много лет, прикасаясь серебряным стилосом или кистью к штукатурке, дереву или просто листу бумаги, словно растворяюсь в потоке образов, который проходит сквозь мой разум. Ибо только так я могу создать нечто, привлекающее взоры, а значит, восхищающее или отвращающее смиренного зрителя.