Любовь к жизни. Рассказы

Смок не ответил, у него тоже был полон рот бобов; усердно жуя, он мельком взглянул на вожака упряжки, лежавшего поодаль. Серый с сединой пес смотрел на него пристально, задумчиво, с бесконечной тоской, которая так часто туманит глаза северных собак. Этот загадочный, гипнотизирующий взгляд был хорошо знаком Смоку и всегда волновал его. Словно стараясь стряхнуть оцепенение, Смок отставил свою тарелку и кружку кофе, подошел к нартам и стал развязывать мешок с вяленой рыбой.

– Эй, – окликнул Малыш, – ты что это делаешь?

– Нарушаю все законы, порядки, обычаи и правила пути, – ответил Смок. – Хочу один-единственный раз накормить собак среди дня. Они здорово поработали, и им еще предстоит тащить нарты в гору. А главное, Быстрый сейчас поговорил со мной, он глазами сказал мне такое, чего не рассказать словами.

Малыш недоверчиво засмеялся:

– Смотри, разбалуешь собак. Скоро ты им начнешь маникюрить лапы. Я еще присоветую кольдкрем и электрический массаж – для ездовых собак это самое подходящее. И турецкая баня им тоже не повредит.

– Никогда я их днем не кормил, – защищался Смок. – И больше не буду. Только сегодня. Такая блажь на меня нашла.

– А, это у тебя сердце что-то чует, – сказал, мгновенно смягчаясь, Малыш. – Ну, тогда другое дело. Если человеку сердце подсказывает, это уж всегда надо исполнять.

– Это не предчувствие, Малыш. Просто Быстрый так подействовал на мое воображение. Он мне в одну минуту столько сказал глазами, что я не вычитал бы в книгах и за тысячу лет. В его взгляде скрыты все тайны бытия. Они там прямо кишат. Беда в том, что я уж было уловил их – и вдруг опять упустил. Я не стал умней, чем прежде, но я побывал у истоков мудрости. – Смок на минуту умолк. – Не могу тебе объяснить, – прибавил он, – но в глазах этого пса скрыто многое: они рассказывают, что такое жизнь и весь ее ход, и звездная пыль, и силы вселенной, и все прочее – понимаешь, все.

– Ну а попросту говоря, это у тебя сердце что-то чует, – упрямо повторил Малыш.

Смок бросил собакам по вяленому лососю; он ничего не ответил, только головой покачал.

– Говорю тебе, Смок, – настаивал Малыш, – это не к добру. Что-то сегодня случится. Сам увидишь. И тогда будет видно, к чему она, эта рыба.

– Вот ты и объясни, к чему она.

– Не могу. Время покажет. И знаешь, что я тебе скажу? Твое сердце моему весть подает. Ставлю одиннадцать унций золота против трех зубочисток, что я прав. Уж когда у меня предчувствие, я не боюсь ему верить.

– Лучше ты спорь на зубочистки, а я на золото, – возразил Смок.

– Ну нет. Это уж будет чистый грабеж. Выиграю-то я. Я уж знаю, когда у меня предчувствие, я это всей кожей чую. Еще до вечера что-то случится, вот увидишь, и тогда эта самая рыба покажет, что она такое значит.

– Чертовщина какая-то, – презрительно фыркнул Смок, которому надоела эта болтовня.

– Да, уж это будет чертовщина, – не остался в долгу Малыш. – Спорю, будет самая что ни на есть чертовщина. Ставлю еще одиннадцать унций против трех зубочисток.

– Идет, – сказал Смок.

– И я выиграю! – победоносно сказал Малыш. – За тобой зубочистки из куриных перьев!

II

Через час они одолели перевал, спустились мимо Лысых Холмов в узкое изогнутое ущелье и вышли на крутой широкий откос, ведущий к ручью Дикобраза. Малыш, шедший впереди, вдруг замер на месте, и Смок криком остановил собак. По откосу медленно, еле волоча ноги, поднималось странное шествие, растянувшееся на добрую четверть мили.

– Плетутся, как на похоронах, – заметил Малыш.

– И ни одной собаки, – сказал Смок.

– Верно. Вон двое тащат нарты.

– А там один упал, видишь? Что-то неладно, Малыш. Смотри, тут не меньше двухсот человек.

– Шатаются все, как пьяные. Вон еще один свалился.

– Целое племя. И дети.

– Смок, а ведь я выиграл, – объявил Малыш. – Вот оно, предчувствие, тут и спорить нечего. Это оно самое и есть. Ты погляди: прямо толпа мертвецов!

Заметив двух путников, индейцы с диким воплем радости ускорили шаг.

– Что и говорить, они порядком выпили, – сказал Малыш. – Видишь, так и валятся с ног.

– Посмотри, какое лицо у этого, впереди, – возразил Смок. – Они голодные, вот что. Они съели своих собак.

– Как же быть? Удирать, пока целы?

– И бросить нарты и собак? – с упреком сказал Смок.

– Если мы не удерем, они нас слопают. Смотри, до чего они голодные… Эй, приятель! Что с вами стряслось? Не смотри так на собаку. Она не пойдет в котел, понятно?

Индейцы, шедшие впереди, окружили их, послышались стоны и жалобы на непонятном наречии. Ужасное, фантастическое зрелище, подумал Смок. Никаких сомнений, это голод. Лица у индейцев были страшно исхудалые, с глубоко ввалившимися щеками, – не лица, а обтянутые кожей черепа. Все новые и новые живые скелеты подходили, теснились к Смоку и Малышу, и наконец эта дикая орда окружила их сплошной стеной. Одежда из шкур, вся в лохмотьях, была изрезана ножом, и Смок быстро понял почему: он увидел, как тощий, высохший ребенок, привязанный к спине матери, сосет и мнет беззубыми деснами грязную полоску оленьей шкуры. Другой мальчуган усердно жевал обрывок ремня.