Любовь к трем цукербринам

По каждому из маршрутов мчится свой поезд реальности, везущий одну из наших теневых проекций. Вопрос заключается в том, на каком из поездов окажемся мы сами. Я говорю об этом для того, чтобы объяснить, почему нет смысла спрашивать, каким будет мир через сто, двести или триста лет. Всегда надо переспрашивать: для кого именно? Для какой из бесчисленных линий его развития, проходящих сквозь разные умы?

Комната смеха

Мы уже почти закончили с теорией – осталось два слова для самых стойких (можно пропустить их, перейдя сразу к следующей главе). Я постараюсь объяснить, почему возможные ошибки и неточности в моих рассуждениях – если они есть – ничего на самом деле не меняют.

Своя вселенная есть у креакла, своя у ватника, своя – у математика-педофила, прикованного к России-матушке ненавистью такой силы, что соседи содрогаются от издаваемых им за стеной звуков и вызывают в испуге милицию, своя – у затаившегося за другой стеной некрофила, все еще полагающего, будто его спасет тишина. У всех свои индивидуальные маршруты. И миры, по которым эти маршруты проходят, разные.

Строго говоря, у наших умов нет никакого общего будущего (если допустить, что наше отдаленное эхо – по-прежнему «мы»). Тем не менее всякий из нас способен унести с собой копии всех встреченных и воспроизвести их в новом мире.

Как такое может быть? Ведь получается, что в каждом случае возникает целая отдельная вселенная со своей историей. Не слишком ли жирно – отправлять семь миллиардов статистов ублажать каждого отдельного гражданина?

Это, конечно, звучит неправдоподобно. Но информированные люди говорят: то, что мы принимаем за себя и других – это множественные отражения изначального ума в некой комнате смеха, и сколько есть на земле людей, столько таких комнат. В каждой из них кривые зеркала отражают друг друга – но сами по себе все комнаты безлюдны, хотя посетителю и кажется, что вокруг уйма народа. Это не совсем обычная комната смеха: посетитель в ней не особо отличается от отражений. А вся человеческая наука – это аналитическая геометрия падения и отражения лучей в том специально выделенном углу, где измерения разрешены администрацией.

Если мы попытаемся записать формулу индивидуальной судьбы (или личной комнаты смеха), она будет выглядеть примерно так:

X – это то, что мы принимаем за себя, а X₁, X₂ и так далее – те, кого французские философы называют «другими». Формула всей суммы индивидуальных миров, из которых состоит реальность, будет выглядеть так:

Можно, наверно, нарисовать и дальнейшие уравнения, и немало. Но на самом деле совершенно неважно, что будет происходить внутри скобок, как икс связан с игреком и сколько там разных пузатых членов – потому что все комнаты смеха помножены на ноль. И весь наш нанопузырек тоже. Увы, друзья, увы.

Именно поэтому поезда могут как угодно давить бабочек, и наоборот. Даже если связь времен порвется, ничего страшного не произойдет. Эту тайну не узнает никто за пределами скобок, заранее и избыточно умноженных на ноль.

Нас пытаются успокоить, нашептывая, что мы вовсе не Х и не Y, а как раз ноль, на который все умножено. А с нулем плохого не случается. И хорошего тоже. С ним вообще ничего и никогда не может произойти.

Мало того, перерождается и путешествует по мирам именно ноль (поэтому никакого путешественника с точки зрения физики просто нет – отчего путешествие и делается возможным). Ноль одинаков в любой точке мультиверса, в любом моменте прошлого и будущего. Это и есть та самая нуль-транспортировка, о которой столько говорили шестидесятники, не понимая до конца, в чем дело.

Что ж, может кому-то вся эта мудрость и поможет. А я удовлетворюсь тем, что разложил свой сомнительный теоретический многочлен – и могу теперь продолжить повествование.

По направлению к Кеше

Так что же именно я видел, вглядываясь в будущее?

Думаю, из моего отступления понятно, как непросто это определить – легче рассказать. Та обширная и устойчивая реальность, где я обнаружил Кешин след (или его новую инкарнацию, хотя мне не особо нравится это слово), была, видимо, одной из далеких станций, к которой мчался увозящий его поезд судьбы. Но это вовсе не значило, что Кеша обязан был приехать в увиденное мною будущее. Он просто ехал туда в настоящий момент.

Я не мог просматривать любую из его будущих жизней. Это скорее напоминало настройку приемника: крутишь колесико – и слышишь треск помех, а потом шипение в динамике вдруг сменяется голосом или музыкой.

Узлы, где становилось видно что-то осмысленное, повторялись через серьезные интервалы времени. Глядеть на большинство из них было нелегко – это требовало постоянного напряжения, потому что мое внимание выходило из фокуса. Но один такой узел я видел значительно лучше других. Туда мой взгляд соскальзывал сам, и я мог подолгу следить за разворачивающимися там событиями.