Любовь, или Не такие, как все

Мы вчера долго по каким-то полям кружили, пока не нашли это место, куда она Митю своего решила пристроить. Я ей говорю – ты уверена, что хочешь без него жить. У меня, например, если был бы такой пацан, я бы его, наверное, не отдал. Мне бы и самому такой пригодился. Мало ли что говорить не хочет. Зато как молчит. Красота. Она засмеялась и говорит – дурак ты. Тут ему будет лучше. И вытаскивает его за руку из машины. А я чувствую, что он за меня уцепился, и говорю – может, оставишь? Я из армии приду, тоже молчать научусь. Будем с ним на пару тихушничать. Я уже и сейчас могу долго молчать. Она повторяет – ты точно дурак. В общем, увела куда-то за железные ворота этого Митю. Он из-за решетки успел один раз обернуться.

А мы потом с Красным сидели как два аутиста в его тарантайке, и я все думал про эти дела. Про то, что Амира, видимо, не просто так мне эту тему с незавершенностью прогоняет. Что, наверное, она думает – Бог чего-то недоглядел, и Митя вот такой наполовину у нее получился. И она теперь бесится, думает, что раз Богу можно, то и она имеет право кое-что не доделать, то есть вот родила, а воспитывать реально не хочет. И я так сидел, на эти железные ворота смотрел, а потом вдруг подумал – да пошло оно все. Не хочу я никакой недосказанности, никаких мотиваций, никаких непоняток. Хочу, чтобы все было ясно, закончено и предельно просто. Потому что не надо этого ничего.

(1 comment – Leave a comment)

andariel-tvar

2011-10-07 12:21 pm (UTC)

Саша, привет, это Амира. Не знаю, есть ли у тебя там доступ к Интернету. Пишу просто на всякий случай. Митю я забрала. Спасибо.

Ирина Муравьева Поклон тебе, Шура

Она на нас сыпалась, сыпалась, сыпалась: ледяная, обжигающая лица крупа. И вместе с порывистым ветром грозила нам гибелью. Вот так вчетвером и погибнем на этой холодной Канавке, а может быть, Мойке: засыпет, и все. Нет, я не шучу. Какие тут шутки, когда мы приехали увидеть дворцы, Летний сад, Эрмитаж, а нас и не встретили? Странно. А впрочем, наш друг, общий друг, ведь покинул Москву навсегда, его взял Товстоногов, теперь у юнца в голове одни тайны большого искусства, ему не до нас. А звал-то зачем? Просто сердце хорошее. Позвал и забыл. И такое бывает.

– Да вы приезжайте, девчонки! Да запросто! Да тут этих комнат свободных! Вы че? Увидите Питер! Сам все покажу!

И вот мы приехали. Он нас не встретил. И комнат свободных в его общежитии – увы! – ни одной. Угрюмая ведьма вязала носок.

– Мало что обещал! Какой обещатель нашелся, скажите! Ну, вот и ищите кто вам обещал!

И мы, пристыженные, вышли на улицу. Парадные флаги краснели, как сгустки еще не утратившей яркости крови. Порывами ветра их то раздувало, то снова свивало в жгуты. Ах вы, флаги! Куда нам деваться? Ведь мы здесь погибнем.

– Я думаю: надо идти на вокзал, – сказала одна из нас, рыжая Юленька.

– Билетов-то нет. Что нам этот вокзал? – сказала другая: полковничья дочка. Отец, добродушный, с большим красным лбом, недавно давил сапогами восстание, которое вражеская оппозиция устроила в Праге. И все подавил. Вернулся к семье и гостинцев навез.

– А может быть, на самолете? – Я всхлипнула.

Все трое махнули рукой. Абрашидова, подруга моя, у которой квартира была в самом центре Арбата, схватилась рукой за живот:

– Умираю!

Кишки ее – толстые, тонкие, средние – всегда были невыносимо чувствительны. Щенячьим урчанием предупреждали, что боль подступает и мы под угрозой. Не только одна Абрашидова, все мы. Поскольку куда нам деваться с умершей? С живой-то никто никуда не берет.

А как хорошо было в поезде ночью! Как мягко стучали по рельсам колеса, как густо настоенный чай отражался в вагонном стекле, как дрожал в нем лимон, и сколько зовущего было в деревьях, которые – в первом печальном снегу – белели во тьме этой ночи! Ах, боже мой! Как быстро все кончилось. Мы здесь погибнем.

– Мне плохо, – сказала, держась за живот, подруга моя Абрашидова. – Ужас.

Глаза ее были черны и безумны. Кишки зарычали, как целая псарня.

– Ты можешь еще потерпеть или нет?

– Мне больно. Я просто теряю сознание.

– Что делать? – спросила полковничья дочь. – Ведь я говорила, что ехать не нужно! Какой он предатель! Он просто нас предал!

Она опустила ресницы и стала похожа лицом на отца, крутолобого, который шутить не любил и предателей выдергивал с корнем, как с грядки сорняк. И тут мы услышали голос. Грудной, слегка хрипловатый и женственный голос:

– И что мы стоим тут? Кого мы тут ждем?

Она была, кажется, в ватнике, черном, бесформенном ватнике. На голове пушистый платок. И глаза – сине-серые.

– Кого мы тут ждем? – Она улыбнулась слегка, ненавязчиво.

И мы рассказали. Моя Абрашидова негромко рыдала во время рассказа.

– Ну, ладно, пойдемте, – сказала она. – Чего здесь стоять? Вон ветрила какой!

– Пойдемте: куда? – И мы все так и замерли.

– Ко мне. У меня поживете. Я Шура. А вас как зовут?

Мы ответили, как.