Любовь и зло

Синьор Антонио поглядел на меня долгим многозначительным взглядом. Я понимал, что ему хочется спросить, каким образом и почему я увидел дух Джованни, но он удержался от вопроса, поскольку в Риме было опасно вести подобные разговоры, и синьор Антонио решил не поднимать эту тему. Мне хотелось рассказать ему, как я скорблю о том, что Лодовико покончил с собой. Я пытался подобрать слова, но так и не смог. Наконец я протянул к нему руки, и старик сжал меняв крепком объятии, благодаря за все, что я сделал.

— Ты же знаешь, что можешь оставаться у нас сколько захочешь, — произнес он. — Я буду счастлив, если у меня в доме появится лютнист. Я с удовольствием послушал бы песни, какие ты знаешь. Если бы я не носил траур по Лодовико, я упросил бы тебя сыграть прямо сейчас. Но, насколько я понимаю, ты не можешь остаться с нами. Почему ты уходишь?

Антонио был искренне расстроен, и на мгновение я растерялся, не зная, как ответить. Я взглянул на него. Подумал обо всем, что успело произойти за последние два дня, и мне показалось, я знаю этого человека много лет. Такую же боль я испытывал, исполняя для Малхии первое задание — тогда я сильно сблизился с жителями средневековой Англии, которым был послан в помощь.

Я вспомнил о Лионе и Тоби, о том, как Малхия уверял меня, что я умею любить. Если это так, то я обрел это умение совсем недавно, и я пока еще был неуклюжим новичком в любви, мне еще как-то предстояло искупить десять лет горечи и полной неспособности любить кого бы тони было. Но все-таки в данную минуту я любил этого старика и не стремился его покидать. И хотя я нестерпимо жаждал вернуться к Лионе и Тоби, мне не хотелось уходить.

Никколо спал, когда я поднялся в его комнату, поэтому на прощание я просто поцеловал его в лоб. Краски жизни вернулись к молодому человеку, он спал крепким, здоровым сном.

Когда я снова пришел в «другой» дом, то нашел Виталя в библиотеке, где мы разговаривали с ним в самом начале. Он уже приступил к чтению некоторых переводов Джованни, а наготове лежала еще целая кипа книг.

То были тома из тайника в подвале, они сильно пострадали от сырости и грибка, однако Виталь разобрал названия и темы трудов и мог восстановить недостающие фрагменты. Виталь сейчас был совершенно поглощен жизнью Джованни, работами Джованни и говорил о том, чтобы разыскать его последних учеников.

Оказалось, Пико поведал ему, как я явился к синьору Антонио накануне ночью, и еще Пико слышал мой разговор с призраком и разговор с синьором Антонио, когда я подробно описывал внешность привидения. Поэтому Виталь все знал.

Он сказал, если бы не я, то инквизиция наверняка уничтожила бы его, в этом он нисколько не сомневается.

— Но ты совершенно ни в чем не виноват, — напомнил я ему. Он сидел передо мной дрожа, словно до сих пор не мог избавиться от ощущения нависшей над ним опасности.

— Но мои молитвы, мои молитвы о славе и богатстве, разве не они разбудили призрака?

— Призрак проснулся просто оттого, что дом открыли, — сказал я. — Но теперь дух совершенно упокоился.

Когда мы с Виталем обнялись, я был готов разрыдаться.

Около полуночи, когда все уже спали, я поднялся в синагогу, подобрал оставленную там лютню, присел в темноте на одну из скамей, размышляя, что делать дальше.

Слуги вымели мусор, вынесли сброшенные люстры, вытерли пыль. Я видел все это в слабом свете факела, закрепленного над последней ступенькой лестницы.

Я сидел там, недоумевая: почему я до сих пор здесь? Я распрощался со всеми, потому что меня подгоняло острое желание распрощаться, твердая уверенность, что я должен это сделать, но я понятия не имел, чем заняться теперь.

Наконец я решил выйти из дома.

Только Пико стоял на часах перед входной дверью. Я отдал старому слуге почти все золото из своих карманов. Он не хотел брать, но я настоял.

Себе я оставил только то, что пригодилось бы в таверне, где можно послушать музыку и посидеть в тепле, надеясь, что Малхия уже скоро явится за мной, ведь я горячо этого хотел.

И вскоре я уже шагал, удаляясь от знакомой мне части города, по чернильночерным улицам, где изредка гавкала собака или быстро мелькал прохожий, скрытый капюшоном. Меня терзали скорбные мысли. Неудача с Лодовико тяжко давила на меня, сколько бы раз я ни напоминал себе, что лишь Творец читает в каждом сердце, знает мысли каждого, и только Он, и Он один имеет право судить Лодовико, которого горе и душевное смятение толкнули на темный путь. Яснее, чем когда-либо раньше, я осознал, что нам ничего не дано знать о спасении чужой души. Мы всегда рассуждаем и думаем только о собственной душе, но и о ней мы не знаем того, что ведомо Создателю.