Любовь и вера Надежды Гречихиной

– Дурак ты, причём тут идеология… Вот я его спрашиваю: почему не подхожу? А он такой говорит: ты какая-то зацикленная. У тебя, говорит, только коммунизм на уме и Ленин. Ты представляешь? Это секретарь по идеологии говорит. Я ему – ну и что тут плохого? А он – ты борщ хотя бы варить умеешь? А при чём тут борщ?

– Какой борщ? – не понял я.

– Вот и я ему говорю: причём тут борщ? Крупская Ленину тоже, может быть, борщ не варила… А он мне – ты не Крупская, а Гречихина… Можно подумать, что он – Ленин! Дурак он, а не Ленин! Я ему, можно сказать, душу наизнанку вывернула, а он мне – про кухню… Ему квартиру в новом доме обещали. Знаешь, который во втором городке… Так он уже про польскую кухню договаривается. Может, ещё не дадут ничего – холостым редко дают, а он уже про кухню думает. Разве думал Владимир Ильич, когда на Крупской женился, про кухню. Он думал о народе, о коммунизме, чтобы у всех кухни были, а ни у него одного…

Я с удивлением посмотрел на Надю. Она нервно затягивалась, отвернувшись в сторону. Глаз за ресницами в лохмотьях синей туши увлажнился. Если сейчас выкатится слеза, то на её щеке появится синяя полоса, подумал я. Но Надя усилием воли удержала слезу от выпадения и вроде бы даже втянула её назад, шмыгнув носом. Мне стало её жалко.

– А… Ладно… Забудь. Не бери в голову, – сказала она и затушила окурок в консервной банке. – Что-то я сегодня расквасилась. Да и тебе это слышать было не нужно. Не твоё это дело… Кстати, ты куда поступаешь?

– В Академию, в Ленинград.

– Хорошо. Через пять лет лейтенантиком в нашу часть вернёшься.

– Почему вернусь? А может меня в Сибирь пошлют?

– Ну значит через семь лет. Все возвращаются. Отец поможет. Или он у тебя очень принципиальный?

– Не знаю? Он со мной об этом не говорил.

– Ну и правильно. Он тебя воспитывает, чтобы ты сам действовал. Вам, мужикам, надо самим действовать… Вы – ни то, что мы…

Она махнула рукой, повернулась и, не простившись, пошла вдоль серой кирпичной стены к дальнему концу здания.

По сложившейся традиции, каждый советский офицер должен быть коммунистом. Иногда встречались, в виде исключения, беспартийные. Но, как правило, у них кроме этого были ещё какие-нибудь недостатки: чаще всего пьянство или развод. Выше майора такие офицеры редко дослуживались и в возрасте сорока пяти лет отправлялись в запас.

В партию меня приняли уже без участия Надежды Гречихиной.

Кандидатский стаж заканчивался, когда я выстирал свою кандидатскую карточку.

«Ну всё, конец», – подумал я, доставая из кармана скрученную в трубку серую книжечку.

Но оказалось, что всё не так печально. Некоторые вещи в России делают на удивление хорошо. Партийные документы в смысле качества могут стоять в одном ряду с автоматом Калашникова, московской сырокопчёной колбасой и железобетонными плитами, из которых собран мой дом.

Всю ночь кандидатская карточка провела под прессом – между листами толстого англо-русского словаря. К утру могучая книга вытянула из неё лишнюю влагу. Обложка и листочки выпрямились. Фотография и даже печать на ней не изменились. Фамилия, имя и отчество, написанные от руки красивым почерком с завитушками, блестели свежей тушью. Но некоторый урон всё-таки был виден – подписи секретаря первичной парторганизации и печати об уплате членских взносов расплылись по бумаге фиолетовыми кляксами.

– Ну всё, Муравьёв, тебе конец, – сказал капитан Гришин, разглядывая чернильные пятна. Он был нашим курсовым офицером и по совместительству партийным секретарём.

Я был уже на третьем курсе и за несколько лет выучил все шуточки старшего начальника. Стоял и скорбно ждал, пока он насладится своим превосходством и перейдёт к делу. Как ни странно, но в этот раз воспитательная работа Гришина закончилась, не успев начаться. Он достал из тумбочки маленький пузырёк с завинчивающейся пробкой и сказал:

– Предлагаю сделку. Я тебе даю флакон с волшебным настоем, а ты выполняешь одно моё желание.

– А что это за настой? – спросил я, зная заранее, что желание будет не сложным и пристойным.

– Это раствор хлорки. Удаляет фиолетовые чернила на раз. Ты думаешь, почему я всю служебную документацию веду перьевой ручкой. За всю службу ни одной помарки или подчистки. После каждой проверки – благодарность. Я тебе и ватку дам. Скрутишь тампон, обмакнёшь в хлорку и аккуратненько все чернила сотрёшь. А я потом все печати тебе снова проштампую.

– А какое желание?

– Пойдёшь сегодня в Петроградский райком, там будет какое-то мероприятие, по подготовке к празднованию семидесятилетия Брежнева.

– И что мне там делать?

– Думаю, как обычно, – изображать нерушимый блок коммунистов и беспартийных.

– А если меня что-нибудь спросят?

– Что?

– Ну не знаю…

– Тогда будешь действовать по обстановке, как учили. Но уверен, никто там тебя ничего не спросит. Там будут торжественное собрание снимать. Надо, чтобы в зале люди сидели… Разные. Ты будешь в парадной форме олицетворять наши славные Вооружённые силы. Внешность у тебя вполне фотогеничная. Я думаю справишься. Будем потом тебя по телевизору смотреть.

– А Брежнев будет?