Любовь и Тьма

Однако все сошлись на том, что это не самая плохая идея. Лучше, конечно, было бы раструбить об этом на все стороны света, разнести эту новость по всему миру и тем самым потрясти сознание людей и сами основы страны. Не лишенная здравого смысла Хильда напомнила им, что Церковь — это единственный устоявший институт: все остальные организации были разогнаны и стерты с лица земли репрессиями. Благодаря ей существовала возможность невозможного — вскрыть рудник, не лишившись при этом жизни. Ирэне и семья Леалей решили, что передадут сведения об этой тайне в руки Кардинала.

Франсиско взял такси, чтобы отвезти Ирэне домой до комендантского часа у нее уже не было сил ехать на мотоцикле. Он лег спать поздно — проявлял пленки. Спалось плохо: он метался и видел во сне окутанное тенями лицо Еванхелины в обрамлении гремящих, как кастаньеты, желтых костей. Он закричал, а когда проснулся, рядом была Хильда.

— Я приготовила тебе липового чаю, сынок, выпей.

— Мне бы чего-нибудь покрепче…

— Молчи и делай то, что тебе мать говорит, — велела она, улыбаясь. Сев на кровати, Франсиско понюхал настой и стал медленно пить его маленькими глотками, а она наблюдала за ним.

— Что ты так на меня смотришь, мама?

— Ты мне рассказал не все, что произошло вчера. Вчера вы с Ирэне стали любовниками, не так ли?

— Черт подери, до всего-то тебе дело!

— Я имею право знать.

— Я уже достаточно взрослый, чтобы не отчитываться перед тобой, — тихо ответил Франсиско.

— Послушай, хочу тебя предупредить: она — порядочная девушка. Надеюсь, что у тебя по отношению к ней добрые намерения, или нам с тобой придется поссориться. Ты меня понял? А сейчас допивай свой чай, и, если у тебя совесть чиста, будешь спать без задних ног, — закончила Хильда, поправляя его одеяло.

Франсиско видел, как она вышла, оставив полуоткрытой дверь на случай, если он ее позовет, и почувствовал ту же нежность, что и в детстве, когда эта женщина сидела на его кровати и гладила его легкой ласковой рукой, пока он не засыпал. С тех пор прошло много лет, но ее отношение к нему было таким же, как тогда, несмотря на его докторскую степень по психологии, на то, что ему нужно бриться дважды в день, и на то, что он может приподнять ее одной рукой. Он посмеивался над ее отношением к нему, но ничего не делал, чтобы изменить это привычное проявление материнской любви. Он чувствовал себя обладателем некоего привилегированного права и надеялся, что оно сохранится у него как можно дольше. Эта связь зародилась меж ними в момент зачатия и укреплялась в процессе взаимного узнавания недостатков и достоинств друг друга; это был бесценный дар, и они надеялись не потерять его и после смерти одного из них.

Остаток ночи он проспал глубоким сном, а проснувшись, не помнил о том, что ему снилось. Он долго стоял под горячим душем, потом позавтракал, выпив остатки импортного кофе, и, взяв сумку с фотоснимками, поехал в городок, где жил его брат.

Хосе Леаль работал водопроводчиком. Когда он не трудился с паяльной лампой и разводным ключом, то помогал общине бедняков, где жил он сам, — в соответствии с неизлечимым призванием жить для ближнего. Это был большой и многонаселенный квартал, который с дороги не было видно: его закрывали стены и поднявшие к небу оголенные ветви тополя, — здесь даже деревья были больны. За этой убогой ширмой скрывались улицы; летом — пыльные и опаленные зноем, зимой — раскисшие от дождей и тонущие в грязи; построенные из строительных отходов жилища, мусор, развешенная на веревках одежда, собачья грызня. Мужчины часами торчат на каком-нибудь углу, детвора играет с железным хламом, а женщины надрываются, пытаясь бороться с разрухой. Это мир нищеты и нужды, где солидарность — единственное надежное утешение. Объясняя появление общих котлов — в них соседи опускали все, что у кого было, для супа на всех, — Хосе Леаль говорил: здесь не умирают от голода только потому, что, оказавшись на грани отчаяния, всегда можно рассчитывать на помощь другого. Семьи брали к себе дальних родственников, ибо те были беднее самых бедных — у них не было даже крыши над головой, В детских столовых Церковь раз в день кормила самых маленьких. Хотя уже не один год приходский священник видел одну и ту же картину, чувства его не притупились: его по-прежнему трогали до слез выстроившиеся в ряд, умытые и причесанные дети, ожидающие своей очереди, чтобы войти в барак, где на длинных столах их ждали алюминиевые тарелки, а в это время их старшие братья, милосердия на которых не хватало, ходили вокруг в надежде, что и им что-нибудь перепадет. Две или три женщины занимались приготовлением еды, которую доставал священник, прибегая то к мольбам, то угрозам духовного порядка. Женщины не только подавали еду на стол, но и следили за тем, чтобы дети ели всю пайку, а не прятали еду и хлеб, пытаясь унести домой, где у остальных на обед было только несколько гнилых овощей, подобранных на рынке, да много раз вываренная кость, которая давала бульону лишь легкий мясной привкус.