Любовь и Тьма

В условиях суровой военной жизни он чувствовал себя намного счастливее, чем в отчем доме. В село он возвращаться не хотел. В Вооруженных Силах он обрел профессиональную карьеру, судьбу и другую семью. Он отличался воловьей выносливостью во время патрулирования, ночных дежурств и самых тяжелых тренировок. Хороший товарищ, он способен был уступить свой паек более голодному, а свое обмундирование — тому, кто больше страдал от холода. Не обижаясь на колкости, он всегда был в хорошем настроении, отвечая довольной улыбкой на шутки по поводу своей жеребцовой комплекции и объемистого мужского достоинства. Посмеивались над его рвением при выполнении порученного задания, над его уважительным отношением к священному институту армии и над его мечтой отдать свою жизнь за знамя, как герою. Внезапно все развалилось. Он не знал, почему его бросили в камеру, и потерял счет времени. Его единственный контакт с внешним миром — несколько слов, шепотом, с солдатом, разносящим пищу. Пару раз он угостил его сигаретами, и тот обещал принести ковбойские романы или спортивные журналы, хотя читать было темно — света не зажигали. В те дни он научился жить надеждами и нехитрыми уловками, чтобы скрасить скуку, бормоча что-нибудь себе под нос. Напрягаясь изо всех сил, он пытался угадать, что творится за стеной, однако временами одиночество становилось таким острым, что он казался себе покойником. Зная, когда происходит смена дежурств, он слушал доносившийся из-за стены шум, считал, сколько машин въехало и сколько выехало из внутреннего двора казармы. Напрягая слух, пробовал узнать приглушенные расстоянием голоса и шаги. Чтобы убить время, он пытался спать, но неподвижность и тоска отгоняли сон. В этом ограниченном пространстве человек не такого крупного телосложения мог бы выполнять кой-какие упражнения, но Ранкилео был здесь словно в смирительной рубашке. Из тюфяка вши перебрались в волосы и стремительно расплодились. Гниды изгрызли ему подмышки и пах, из-за них он расчесал кожу до крови. Для естественных нужд стояло ведро, и, когда оно наполнялось, вонь становилась страшной пыткой. Он думал, может, лейтенант Рамирес испытывает его. Может, прежде чем поручить ему особое задание, он хочет убедиться в его выносливости и стойкости характера, поэтому он решил отказаться от жалобы — на это он имел право в первые три дня. Он пытался сохранить спокойствие, не сломаться, не плакать и не кричать, как это делают почти все арестованные. Он захотел показать пример физической и моральной стойкости, чтобы офицер мог оценить его качества, и тем самым доказать командиру, что далее в экстремальной ситуации не дрогнул. Чтобы избежать судорог и онемения мышц, он пытался ходить по кругу, но из этого ничего не вышло: головой он доставал до потолка, а если хотел развести руки в стороны, то задевал стены. Иногда в такую камеру заталкивали до шести человек, но ненадолго — всего на несколько дней, не так, как его; и кроме того, это были не просто арестованные, а враги нации, советские агенты, предатели, как ясно сказал лейтенант. Праделио привык к физическим упражнениям и свежему воздуху. Вынужденная неподвижность тела угнетала ум; у него кружилась голова, выпадали из памяти имена людей и названия мест, где он бывал, чудились страшные тени. Боясь сойти с ума, он пытался вполголоса петь. Пение ему нравилось, хотя в обычных условиях петь ему не позволяла робость. Еванхелина любила слушать его: она умолкала, закрыв глаза, словно это были голоса сирен, — спой мне еще, еще… В заточении у него было время, чтобы много думать о ней, вспоминать в мельчайших подробностях каждое ее движение и то чувство заговорщического соучастия, которое связывало их с самого детства в их запретном желании. Он давал свободу воображению, и его сестра становилась участницей самых отчаянных оргий. Не кто иной, как она, разверзалась спелым, красным, сочным и горячим плодом, она источала этот терпкий и пронзительный аромат моря, она кусала его, царапала, покрывала засосами, стонала и, задыхаясь, умирала от наслаждения. Именно в ее податливую плоть он погружался, теряя сознание, и возвращался оттуда похожий на губку, медузу, морскую звезду. Так долгими часами он наслаждался ласками с призраком Еванхелины, но все равно времени оставалось еще много. В этих стенах оно замирало. Порой он оказывался на грани помешательства и подумывал уже, не врезаться ли ему головой в стену так, чтобы лужи его крови, просочившись из-под двери, привлекли внимание дежурного; может быть, после этого его по крайней мере переведут в лазарет. Однажды, во второй половине дня, он уже готов был это сделать, но тут появился сержант Фаустино Ривера. Открыв смотровое окошко, он передал ему сигареты, спички, шоколад.

— Ребята передают тебе привет. Они купят тебе свечек и журналов, чтобы ты не скучал. Они переживают за тебя и хотят поговорить с лейтенантом: может, отменит наказание.

— Почему меня держат здесь?

— Не знаю. Может, из-за твоей сестры.

— Я здорово влип, сержант.