Любовь и так далее

Сосредоточься, Оливер. Замечательно. Мы сидели в роскошной таверне — в этаком пивном Ритце, — которую выбрал Стюарт. Назовите ее, как хотите, главное — чтобы название было стильным и предпочтительно аллитеративным. Мы пили… что вам нравится, то и пили. И Стюарт — это я хорошо запомнил — был настоящим другом. Или, вернее: Настоящим Другом. Стюарт не был бы Стюартом, если бы обошелся без пустой болтовни и бахвальства, но, насколько я понял, смысл его длинных цветистых речей был прост, как просты все янки: Я преуспел, значит, и ты преуспеешь тоже. Как так, о малый Владыка вселенной, вопросил я, положив голову на передние лапы, как пабовый Лабрадор на старинной гравюре. Я так понял, у него на уме уже был некий бизнес-план или программа спасения. Я тонко намекнул, что не отказался бы от денежной инъекции — я уже был готов уподобить себя джанки в ломках, но потом передумал из опасения, что он может понять меня буквально, и ограничился нейтральным сравнением, что мне нужна денежная инъекция, как диабетику нужен укол инсулина. Стюарт призвал меня сохранить нашу тайну от Джилиан; вроде как мы — два брата-солдата у бивачного костра. На самом деле, я уже начал всерьез опасаться, что сейчас мы достанем наши швейцарские армейские ножи, сделаем по надрезу на пальце и побратаемся на крови.

— Стало быть, — сказал я, когда мы поставили кружки на картонные кружочки-подставки, — без обид? Все — кровь под мостом?

— Не понимаю, о чем ты, — ответил он.

Стало быть, все и вправду в порядке.

МАДАМ УАЙЕТТ: Стюарт спрашивает, что такое мягкие чувства. Я говорю, что не понимаю, о чем он. Он поясняет:

— У нас в английском, мадам Уайетт, когда говорят «без обид», говорят, если дословно, «никаких жестких чувств», а если есть жесткие чувства, значит, должны быть и мягкие, и мне интересно, что это такое.

Я говорю ему, что прожила в Англии тридцать лет, если не больше — скорее всего, больше, — но что я определенно не понимаю, так это ваш совершенно безумный язык. И совершенно безумных англичан, уж если на то пошло.

— А мне кажется, вы понимаете, мадам Уайетт. Мне кажется, вы понимаете нас даже слишком хорошо. — И он мне подмигнул. Сперва я подумала, что у него развился нервный тик, но это был никакой не тик. Просто Стюарт теперь ведет себя совершенно иначе. Я помню его другим.

Он действительно сильно переменился. Он производит впечатление человека — сейчас я попробую выразиться попонятней — он производит впечатление человека, который избавился от всех прежних тревог и волнений с тем, чтобы с энтузиазмом нажить себе новые. Он заметно похудел и уже не старается угодить. Хотя нет, это не совсем верно. Просто есть много способов угодить людям, по крайней мере — попробовать им угодить. Кто-то выясняет, что именно нравится другим людям, и пытается вести себя соответственно, а кто-то просто делает то, что понравилось бы ему самому, и поэтому он уверен, что это понравится и другим. Стюарт совершил переход из первой категории во вторую. Он, например, вбил себе в голову, что его святой долг — прийти на помощь Джилиан и Оливеру. Как он сам это называет: провести спасательные работы. Я не думаю, что Джилиан с Оливером просили его их спасать. По-моему, тут все ясно. Так что, вполне вероятно, то, что он делает — это опасно. Для него, не для них. Человеку редко прощают щедрость. Равно как и великодушие.

Но Стюарт даже не слушает, когда я ему все это говорю. Он спрашивает:

— А вы знаете выражение «кровь под мостом»?

С чего бы вдруг я сделалась специалистом по фразеологическим оборотам английского языка? Я говорю: я бы подумала, что кому-то разбили нос.

— Вы, как всегда, прямо в точку попали, мадам Уайетт, — отвечает он.

ЭЛЛИ: Люди, с которыми мне приходится сталкиваться по работе, — в обычной жизни я с ними не сталкиваюсь. В том смысле, что я 23-летняя художник-реставратор, и у меня еле хватает денег на квартиру и на еду, а они достаточно богаты, чтобы покупать картины, нуждающиеся в реставрации. Они вполне вежливые, но они — большинство — совершенно не разбираются в живописи. Я знаю о картинах намного больше, я понимаю их и ценю, а достаются они другим.

Взять хотя бы того господина, чья вот эта картина. Сейчас я подвину лампу, чтобы вам было лучше видно. Да, все правильно. Середина девятнадцатого века, парковая ограда. Он сам признал, что она ничего не стоит. «Хлам», — он сказал. Джилиан на моем месте наверняка бы сказала, что это не просто хлам, а вообще кандидат на помойку, но я — не Джилиан, так что я просто сказала что-то насчет, что клиент всегда прав, и он рассмеялся, но не стал ничего объяснять. Наверное, эта картина досталась ему по наследству. От какой-нибудь слепой тетушки.

И то, как он на меня вышел… он тоже не стал ничего объяснять. Сказал, что нашел мой номер в телефонной книге. Я заметила, что моего телефона там нет, тогда он сказал, что ему меня кто-то порекомендовал — кто? он не помнит, — и т. д., и т. п. Половину времени, что мы с ним общались, он был этаким Загадочным Господином, а вторую половину — как будто думал о чем-то своем.