Любовь и так далее

И вот тогда я все поняла. Я поняла, что у нашей связи нет никакой надежды. Дело было не только в карточке, разумеется. Дело было в стоянке перед супермаркетом, в тележке, в поездке в пятницу вечером по магазинам, в осознании кошмарного факта, что твоя любовница, как и твоя жена, тоже закупается рулонами бумажных кухонных полотенец. И ему надо было ходить по тем же проходам, с теми же полками, пусть даже их разделяло двадцать миль. И, может быть, он подумал, что уже очень скоро и со мной будет все то же самое. Ничего нового.

Я его не винила. Просто мы по-разному относились к любви. Я наслаждалась единственным днем, выходными, внезапно выпавшим временем побыть вместе. Для меня любовь — это что-то хрупкое, переменчивое, fugace,[135] анархическое, и я отдаюсь любви полностью, не раздумывая. Для него любовь — во всяком случае, он так думал и не мог избавиться от этой мысли, — отнюдь не волшебное состояние, по крайней мере, не только волшебное состояние, а скорее начало дороги, которая рано или поздно приведет к карточке «Вейтроуз». Он уже просто не мог думать иначе, хотя я говорила ему, что не хочу ни с кем жить вместе, не хочу снова замуж. Так что — по-своему, к счастью, — для него все прояснилось рано, а не поздно.

Он вернулся к жене. И — я говорю это не для того, чтобы продемонстрировать добродетель, — когда он вернулся, он стал счастливее. Он получил хороший урок кухонных полотенец. Ну и что вы на это скажете? В наше время басни Ла Фонтена разыгрываются в супермаркетах.

МИССИС ДАЙЕР: Что? Говорите громче. Я лейбористка, вам это хотелось узнать? Всегда была лейбористкой. И мой покойный супруг тоже был лейбористом. Сорок лет, и ни разу не поругались. Я готова присоединиться к нему. Или вы что-нибудь продаете? Мне ничего не нужно. И в дом я вас не впущу. Я читала в газете про таких, как вы. Вот почему у меня счетчик снаружи висит, а не в доме. Так что идите-ка вы подобру-поздорову своей дорогой. Я закрываю дверь. Я лейбористка, если вам это хотелось узнать. Но если вам нужен мой голос, придется прислать за мной машину. У меня ноги больные, я не выхожу. Да, я уже закрываю дверь. Мне ничего не нужно. Спасибо.

ТЕРРИ: Ну, вы знаете, как это бывает: когда ты влюблена, человек, в которого ты влюблена, кажется таким… особенным. Слова, которые он говорит, то, как он тебя обнимает в постели, то, как он водит машину. И ты думаешь: еще никто так со мной не разговаривал, никто так не занимался со мной любовью, никто меня так не возил. Хотя, разумеется, это все у тебя уже было. И в этом нет ничего нового или хоть сколько-нибудь необычного. Если, конечно, тебе не двенадцать лет, и это не первый твой мальчик. Просто ты этого не замечала раньше, или замечала, но забыла. И если он говорит тебе что-то, чего ты действительно не знала раньше, или ты делаешь что-то такое, чего ты раньше не пробовала, пусть даже какую-то мелочь, тебе это кажется таким особенным, что хочется кричать от счастья, и ты говоришь себе: вот он, тот человек, с которым мне хочется прожить жизнь.

Это как с моими часами с Микки Маусом. Я понимаю, что это звучит… я даже не знаю, какое подобрать слово. Но как бы там ни было, да — у меня были часы с Микки Маусом. Конечно, я не надеваю их на работу, потому что… понятно, почему. Что бы вы сами подумали о метрдотеле во французском ресторане, которая носит часы с Микки Маусом? Вы бы подумали, что на кухне у нас вместо повара Плуто или что-нибудь типа того, правильно? Так что часы я оставляю дома, на столике у кровати, и надеваю их только по воскресеньям, когда мы не работаем. А когда мы со Стюартом стали жить вместе, я буквально с первых же дней заметила, что он всегда знает, какой сегодня день недели, даже с утра — спросонья. И во воскресеньям, только-только проснувшись, он обнимал меня и всегда спрашивал:

— Что там говорит Микки, который час?

И я смотрела на часы и отвечала:

— Микки говорит, девять-двадцать, — или сколько там было.

Вам, наверное, сложно понять. Но мне до сих пор хочется плакать, когда я об этом думаю. И он был англичанином, и поэтому использовал в речи типично английские выражения, которых я раньше не знала, и, как я уже говорила, они мне казались особенными. Его необычная речь была частью его. И частью нас обоих. Он говорил: «вернемся на стартовую позицию», и «дешевле уже задаром», и «пока не попробуешь пудинга, не узнаешь, какой он на вкус».

Когда он сказала это в первый раз, я подумала, что он говорит про ресторан. Про какой-то десерт, который не очень удался. И, если подумать, то фраза дурацкая. Разумеется, единственный способ узнать, какой пудинг на вкус, это его попробовать, и то же самое — со свининой на ребрышках или с ухой. Так что это даже не просто клише, а клише, которое и говорить-то не стоит — настолько оно очевидно. Но когда я об этом подумала, было уже слишком поздно, и фраза уже привилась, стала частью нас обоих, а поскольку мы со Стюартом владели рестораном, она стала своего рода семейной шуткой. Вкратце это у нас называлось «Испытание пудинга».