Любовь и свобода

Тогда Лимон начал, как это описывалось в «Спутнике разведчика», согреваться мелкими движениями. Но сидящая рядом костлявая тётка в скользком пластмассовом плаще недовольно проворчала: «Чего ты трясёшься?» — «Не трясусь», — сказал Лимон и согреваться перестал. Холод тут же полез под рёбра. Надо было что-то делать. Он встал и, протискиваясь между тюками, сваленными посередине кузова, и чужими коленками, стал пробираться вперёд, к кабине. Встал, прижался животом и грудью к высокому борту. Теперь ветер холодил лицо и глаза, зато тело быстро отогрелось. Поверх кабины виден был кусок дороги, выхваченный фарами, и смутный силуэт далёкого главного хребта Зартак уже проявлялся на фоне разгорающегося Мирового Света. Желтоватая ломаная линия, отделяющая горы от неба, была видимой и чёткой, а это значило, что ближайшие дни будут сухими, тёплыми и ветреными…

Потом тряхнуло, грузовик снизил скорость — и, задрав капот, с воем полез куда-то вверх. Он лез и лез, скрежеща старыми шестерёнками, всё громче воя мотором, и Лимон испугался, что вот сейчас что-нибудь оборвётся в железном нутре, и машина покатится назад, набирая скорость… но тут крутой подъём кончился, и машина с облегчением понеслась, трясясь и подпрыгивая, по нормальной дороге — нормальной, если не считать того, что справа была отвесная стена, а слева светящиеся столбики обозначали, надо полагать, обрыв. Потом свет фар упёрся в крутой склон, сплошь заросший колючими кустами, машина круто развернулась — и снова полезла вверх, вверх, вверх, цепляясь колёсами за малейшие неровности. И уже тогда, когда казалось: ну, всё, — снова началась ровная дорога, и на этот раз тянулась долго, хоть и виляла туда-сюда. Стало уже почти светло, когда машина, пыхнув тормозами, остановилась — кажется, просто в чистом поле. Фары продолжали светить, и только теперь Лимон понял, что вокруг сгустился туман, прохладный, не так чтобы совсем густой, но шагов за тридцать всё расплывается — вон ещё одна машина стоит, а дальше ещё, но её можно только угадать по оставшимся гореть габаритным огням.

А потом как-то сразу сделалось очень слышно: как пощёлкивает, остывая, мотор, как где-то течёт вода, как несколько человек ходят, невнятно переговариваются и что-то роняют на землю. Звуки странным образом искажались, то есть были громкие, но не совсем понятные, и было много таких, которые вообще ничем не могли быть вызваны… Лимон стряхнул оцепенение. С лязгом откинулся задний борт, пассажиры стали по очереди спрыгивать вниз, их там ловили. Шило встрепенулся, сел прямо.

— Что, уже? — удивился он.

— Уже, — сказал Лимон, накинул на плечи рюкзак и чёрный жёсткий футляр с новенькой мелкашкой — и, легко перекатившись через боковой борт, повис на руках, поймал ногами тугое колесо, а потом уже с колеса спрыгнул на землю.

Прибывших было человек сорок пять — пятнадцать взрослых и три десятка школьников. Из Первой гимназии Лимон насчитал двенадцать человек, ещё троих знакомых — из Второй; судя по говору, все остальные были шахтинские и учились хорошо если в коммерческом.

Впрочем, пока обходилось без стычек.

Сделать за день требовалось немало: поставить палатки, по две уборные на каждые десять палаток, умывальники и душевые, кухню и столовую. Всё остальное можно было отложить. Начальник лагеря, не знакомый Лимону отставной инженер-бригадир, распорядился: сегодня ставим две «линейки», то есть двадцать палаток, на десять человек каждая, завтра — ещё сорок; пусть лучше останутся свободные места, чем мест не хватит. Собственно жилых «линеек» должно было быть шесть, располагались они подковой, в центре образовывалась приличных размеров площадка для игр, с открытой стороны подкову замыкали навесы с обеденными столами и кухня. Всё из расчёта на шестьсот человек, распорядился бригадир, хотя кто-то ему возражал: мол, в городе и четырёхсот школьников-дошкольников не наберётся, вот списочный состав… «Считайте с матерьми*», — сказал бригадир и стал отдавать другие распоряжения: здесь будет дизель-генератор для холодильника, здесь — сам холодильник…

К обеду Лимон сбил руки до кровавых мозолей, окапывая палатки ровиками. Шило, увидев такое, присвистнул и, когда все уже усаживались за длинный стол, только что сколоченный из пахучих досок, поволок брата в белую палатку со знаком красной чаши. Там Лимону намазали ладони чем-то ядовито-оранжевым, прокололи те мозоли, которые ещё не лопнули сами, перевязали ладони клейким бинтом — и велели больше к лопате не приближаться. На этот счёт Лимон имел свои соображения, однако оставил их пока что при себе.

Накормили плотно: жгучим красным крупяным супом с рыбой и лесными грибами, и лапшой с мясной подливкой. Лимон допивал компот, когда сзади подошёл Руф Силп, гимназический учитель физкультуры и тренер девчачьей команды по мячу.

— Джедо, мне сказали, что тебя отстраняют от работ. А мне нужно человек пять — проехаться по ближайшим фермам…

— Почему отстраняют? — не понял Лимон.

Тренер показал ему раскрытые ладони. Лимон посмотрел на свои повязки так, как будто впервые их увидел.