Любовь и прочие обстоятельства

Уильям съедает мороженое и почти весь банановый десерт. Он вылизывает и чашку, и ложку, пальцами выскребает остатки и втягивает растаявшее мороженое через трубочку с энергией пылесоса. Он так низко склоняется над высоким стаканом, что стекло запотевает от его дыхания. Я понимаю, что впервые провожу время в обществе Уильяма и не слышу его голоса. Обычно просидеть с Уильямом час все равно что прослушать лекцию в университете. Теперь же, не считая прихлебывания через соломинку и постукивания длинной металлической ложки, Уильям хранит молчание. Впервые в его присутствии мне хорошо. Я ем мороженое, пью кофе и наблюдаю, как он пачкает теплую оранжевую рубашку шоколадом и карамелью. В конце концов забота о пищеварении берет верх над чревоугодием, и он оставляет на дне тарелки немного бананов в лужице растаявшего мороженого. Любезно предлагает мне доесть, но я столь же любезно отказываюсь.

Когда Уильям заканчивает, когда щеки у него становятся липкими от мороженого и разноцветных сиропов, а живот надувается, как барабан, мы уходим. Пока стоим на углу в ожидании такси, Уильям берет меня за руку. Чувствую, что он дрожит. Я понимаю, что раньше я одевала его, чистила ногти, заклеивала ссадины, но ни разу не держала за руку. Я крепко сжимаю маленькие мягкие пальчики.

— Это было чудесно, — говорит Уильям.

— Это был еще один наш секрет, — замечаю я. — Как и детская подушка.

Он смотрит на меня и хитро подмигивает:

— Договорились.

Глава 14

На следующее утро, как только Джек приезжает из аэропорта, мы садимся в такси и катим к Элисон, на день рождения ее дочери. Я люблю племянника и племянницу, но обычно избегаю проводить время в обществе моей сестры и ее семьи. Образ мыслей Элисон куда более приемлем, нежели манера Люси. Элисон более искренняя и благожелательная, но свои идеалы отстаивает воистину с религиозным рвением, и это порой утомительно. Еще она высокомерна и, хотя Джек напоминает мне, что это наследственная болезнь Гринлифов, я убеждена, что сестра гораздо невыносимее меня, поскольку не унаследовала от отца той черты, которую я культивирую столь старательно — способности посмеяться над собой. По крайней мере я надеюсь, что это так. Что толку в самобичевании, если оно не умеряет отвратительный эгоизм?

Уильям еще не бывал в гостях у моей сестры, в Кэрол-Гарденс. Удивительно, но он внезапно заявил, что никогда больше не ступит за порог «Ланди», «Шарлотты» и давно забытого, проклинаемого, но все-таки любимого «Доджерс». Когда мы выезжаем с Манхэттена, я говорю ему, что человека, который никогда не пересекал Бруклинский мост, трудно назвать настоящим ньюйоркцем.

— Бруклин — это не настоящий Нью-Йорк, — говорит Уильям. Он сидит на заднем сиденье такси, между мной и Джеком, и явно не страдает от последствий вчерашнего лактозного пиршества. Он сидит на детской подушке, к которой позволил себя пристегнуть без слова протеста, и я весьма ему благодарна. Видимо, наш договор Уильям воспринял всерьез.

Джек говорит:

— Примерно два с половиной миллиона человек поспорили бы с этим заявлением, парень.

— Но когда говорят «Нью-Йорк», имеют в виду Манхэттен. Если имеют в виду Бруклин, то так и говорят — «Бруклин». Так же как Квинс, Бронкс, Стейтен-Айленд или Нью-Джерси.

— Нью-Джерси — это не район Нью-Йорка, — замечаю я.

— Я знаю, Эмилия, — отвечает Уильям. — Я не глупый. Я знаю, что есть только пять районов Нью-Йорка. А ты родом из Нью-Джерси. Нью-Йорк — это Манхэттен. Но не Бруклин. И уж точно не Нью-Джерси.

Джек фыркает, подавляет смех и указывает в окно:

— Посмотри. Если обернешься, увидишь то место, где стояли башни-близнецы.

— Я не могу обернуться, потому что сижу на детской подушке, — говорит Уильям и многозначительно смотрит на меня. — Но ничего страшного, мне нравится ездить на детской подушке. Это безопасно. Вес до двадцати семи килограммов, такое правило.

— Двадцать семь килограмм, — повторяю я. — Ты, наверное, успеешь к тому моменту окончить школу.

Уильям хихикает.

— Над чем это вы смеетесь?

Джек видит, что мы с Уильямом шутим, и тяжесть, которая давила на него в течение двух лет, внезапно улетучивается.

Я перегибаюсь через Уильяма и тычусь носом в лицо Джека.

— Это наш секрет, — говорю я и целую его небритую щеку.

Джек улыбается так широко, что по лицу разбегаются морщинки.

Стол на кухне у Элисон заставлен керамическими горшочками со сливочным сыром, тяжелыми тарелками с копченым лососем и нарезанной треской, завален булочками, помидорами, луковицами и каперсами. Я вижу разноцветные пасты, паштеты и диковинные запеканки, видимо, принесенные темнокожими семействами, которые сейчас дефилируют в гостиной. Компания друзей у Элисон всегда тщательно подобранная и разноцветная.

Она забирает у нас пальто, вручает тарелки и направляет в сторону буфета.

— Попробуйте рис с кокосом и цыпленком, — говорит Элисон. — Его приготовила Марибет Бабалалу, он потрясающе вкусный.