Любовь и хлеб

Костер запылал ярко. Пламя вскинулось к синему небу. Сразу потемнели и небо и звезды, опустились низко, нависли над огнем. Освещенные сосны шагнули ближе к костру. Заалела трава, и над ней качался свет от огня, качалось темное небо. Дымов смотрел на Пелагею, а она отводила взгляд от его глаз смущенно и обиженно. Так смотрят ночью, когда чувствуют уют и хочется спать, смотрят, оставшись наедине, загадочно, ожидающе, нетерпеливо.

От еды и тепла и выпитого самогона оба повеселели, разомлели; и ничего не страшно вдвоем у шумно трескающего жаркого костра в прохладной ночи. На душе весело, спокойно и одинаково, будто давно знали друг друга; и не стыдно Пелагее оправить юбки, снять сапоги, расстегнуть фуфайку, чтобы грудь легче дышала. Дымов заметил это и отвернулся, а Пелагее все хотелось, чтобы он смотрел и не смущался от этой бабьей глупости. Но он только неспокойно закурил и еще раз отвернулся, задышал неровно, пуская дым папиросы в дым костра. Пелагея усмехнулась мысли, что вот угораздило их встретиться — мужчине и женщине, и что есть какая-то хорошая сладкая сила, заставляющая ее быть смелой и открытой, а его сдержанным и уважительным. Как назло, наступило долгое молчание, которое подчеркивало, что они, в сущности, чужие и не знают друг друга.

Она поняла его неспокойность, посуровела вначале и подумала: «Нет, этого не будет». На какой-то миг в сознании мелькнули играющая медведица, выстрелы, родник с белым плавающим лепестком, и опять нахлынули мысли, что она была добытчицей в тайге и всех пугала, а теперь она хозяйка, и каждого должна любить, любому помочь, и впервые пожалела, взглянув на мужчину, что стара для него.

Ей почему-то неудержимо захотелось плакать — так на душе было хорошо и понятно от сознания, что рядом человек, которого она стала уважать! Так бывает, когда встречаешь в жизни, может быть один раз, человека, которому еще нельзя доверить свою душу, но рядом с ним — легче. Если бы она заплакала, ей бы не было стыдно этих святых слез наедине с собой.

Он ей представлялся заблудившимся, и она его давно знала, и вот нашла сама, здесь, чтобы вывести на дорогу, накормив и обогрев. Разве она не хозяйка и не имеет на все права?! Кто скажет ей после худое слово. Они одни. Тайга кругом. И обоим хорошо. Тайга — это ее дом, а утром он уйдет, по таежному обычаю поклонившись за привет и помощь.

Дымов глядел на нее ожидающе и виновато, лежа на спине, заложив руки под голову, ловил взглядом ее взгляд, будто чем был недоволен.

Пелагея закрыла глаза, и где-то в глубине души вдруг поднялась бабья тоска, хлынула, разлилась в могучем теле сладкой истомой. Она не поняла: то ли от костра ей жарко, то ли просто ей жарко.

— Ты не спишь?! — обратилась она к Дымову на «ты», будто ему давно пора спать, и она имеет право упрекнуть его в этом.

— Холодно, — отозвался он звонким веселым голосом и замолчал.

Тишина. Слышался комариный писк у костра, будто гудит воздух, и хочется смотреть в глаза, целовать губы, ощущать чью-то руку.

Пелагея засмеялась тихо и грустно, понимая. «Ведь вот какой, тихий и смирный. Не насильничает. Уважительный человек». Ей стало стыдно, что не успела спросить его имени и женат ли он, будто могла оскорбить кого-то третьего.

— Я пойду, — просто и серьезно сказал Дымов, поднимаясь.

— Куда же… ты… уйдешь?

Пелагее хотелось кричать от радости, что геолог — хороший человек, и что ей теперь нисколько не будет стыдно.

— Иди ко мне. Не бойся, — попросила она.

Лежать бы им рядом и смотреть в небо, где застыли черные верхушки сосен — переплелись ветвями, а в них подрагивают, мерцая, запутавшиеся звезды. Лежать вот так, щека к щеке, и молчать. Где-то там — реки и горы, люди и избы — уже спят, и никто из людей, которых знает Пелагея, не знают о ее встрече с этим геологом — Дымовым…

Она глубоко вздохнула и заметила, что геолог, стыдясь и пряча глаза, разглядывает ее могучую фигуру с подоткнутой под колени юбкой.

Таежные ночи холодны. Из глубины темного сверкающего звездного неба опускается густая свежая прохлада, к рукам льнет холодная зеленая трава, и только огонь согревает. Постреливает пламя костра, нагретый жаркий воздух пощипывает лоб и щеки, и пахнет дымом, а за спиной молчат тяжелые темные сосны.

Прокричала ночная сонная птица, прошелестела в ветках, затихла. И опять — глухая тишина с ночными шорохами. У Пелагеи пылали щеки. Дымов закрыл ее фуфайкой и подбросил в костер сухих веток.

— Стара я для тебя?

Дымов тихо засмеялся в ответ.

— Спи, — и погладил ее по щеке, как маленькую. Она обиженно закрыла глаза.

…Утром Пелагея вывела геолога на дорогу. Вместе они прошли через болота по заросшей тропе к Суеват-Паулю, там, где находилась его база, дала спичек и хлеба.