Любовь и хлеб

Шалин всматривался в полутьму разливочного пролета: там, у соседней печи, вспыхивал свет пламени, колыхаясь мягко на железных опорах, во влажном воздухе.

— Ответ держать легко… — как бы сам себе сказал Шалин. Байбардин прислушался. — Беда невелика — поправить можно. А вот в панику зачем же?

— Паника? Это верно, — согласился Байбардин. Мысль Шалина словно была его собственной, и ему стало легче.

— Плохо мы людей знаем. Не бережем. Хвалим много за парадные плавки, а уж ругаем за оплошность и того больше — не остановишь. Смотришь — человек уже и руки опустил.

— Да, да, — кивал Байбардин, сдерживая радость. Шалин говорил о том же, о чем он сам думал много раз.

Павлу Михеевичу захотелось поделиться с ним своей семейной радостью. И когда Шалин, вздохнув, умолк и закурил папиросу, глубоко затягиваясь дымом, Байбардин взглянул ему в глаза, расправил усы:

— Вот мой сын… того… женится!

— Вот твой сын… — в тон мастеру растянул Шалин. — А каков он, твой сын, Павел Михеевич? Ты сам-то хорошо знаешь его? Какой он человек?

Байбардин ответил, что, по его мнению, на сына можно положиться и в жизни, и в работе.

— Я вот о чем, Павел Михеевич, — начал Шалин издалека. — Приходит, скажем, рабочий на смену. Что у него в это время на душе, какое настроение? Все у него где-то внутри. Попробуй расшифруй. Взял человек лопату, работает… Значит, хорошо! Так? — Шалин наклонился к лицу Байбардина, спросил: — Как сын жить собирается?

Павел Михеевич немного смутился: какой человек его сын Васька, он еще мог рассказать, а на вопрос: «как сын жить собирается», — смог бы лишь ответить: «Как все люди, — работать!»

— Надеешься? Думаешь, при советской власти живет, так и хорош?!

Байбардин отступил на шаг, оглядел Шалина, задетый за живое.

— Говори, прямо говори, не мучай. Что — сын?!

— Долго не хотел тебе говорить… Плохая слава о твоем сыне по цеху пошла. За рублем твой Василий гонится. Чуть невыгодная работа — не уговоришь! Со скупщиками связался — у спекулянтов вещи перекупает…

— Заболел барахольством, значит, — подсказал Байбардин, чувствуя гневное раздражение против сына.

— Однажды пьяным в цех пришел. До работы не допустили. Прогул!

Шалин помедлил.

— Все это не так страшно пока. Но займись сыном, Михеич. Поговори с ним по душам, как следует.

— Откуда узнал все это?

— Весь цех знает.

Байбардин густо покраснел. Ему стало жарко и душно. Он долго молчал, думал о чем-то.

— Да-а… Загвоздка. Плохо я людей знаю. Если сын — значит хорош! Вот и авария… вот и сын, — медленно и несвязно произнес Павел Михеевич, выпрямился и взмахнул руками. — С сыном поговорю, — сунул руку Шалину и ушел.

Все перепуталось в его голове. Авария! Пыльников! Сын!

«Расколоть козла и на переплавку! Печь на недельку в ремонт! Сын! По пыльниковской дорожке катится. И это у него, в семье Байбардина! И в такое — наше время! Когда мы начинали жить, были лодыри, рвачи, хулиганы, собственники, но те из старого мира пришли. А эти из какого? Почему, откуда?! Для них ведь все нами завоевано, все дано! И многое легко дадено… Вот — легко дадено: хватай, торопись жить… И получается, что у многих угасает революционный дух. Не то, что бывало в двадцатые — тридцатые годы. Тогда недоедали, недосыпали, торопились на завод! «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян»…

Раньше, к примеру, шахтерские сыновья в шахтеры шли. А сейчас — дорог много, выбирай — какая легче! Опрос большой на работящих, толковых людей — они знают, что в них нуждаются, возгордились: мы еще посмотрим, куда идти!»

Павел Михеевич приостановился, передохнул и зашагал быстрее, отдаваясь нахлынувшим мыслям.

«Да! Мы в свое время не торопились жить — торопились строить страну. Раньше мы не просто социализм строили, но и социализм в душе у каждого! А сейчас забыл я о душе… сына!»

Павел Михеевич любил говорить, что человек от рождения проходит весь мартеновский процесс, как сталь в печи. В школе, в семье, на работе, среди друзей происходит плавка души, ума и характера — до взрослого возраста, когда человека торжественно называют гражданином и выдают ему паспорт и ему есть чем гордиться; когда он пишет свою автобиографию — всем понятно: какой он, на что он годен и какая от него общественная польза. Посмотришь: хороша плавка! Живет и трудится на земле добротный советский человек. Чуть недоглядел, недолюбил, махнул на человека рукой — смотришь: чужой и плохой он вырос, не та сталь, не та марка, авария, и получается — «козел», да еще с пыльниковской бородой.

Павел Михеевич всегда любил пофилософствовать. А сейчас он чувствовал, что ему приходят в голову какие-то большие мысли и верные догадки. Разговаривая сам с собой, он ежеминутно расправлял усы, одергивая суконную куртку, взмахивал рукой, горячась, будто выступал на партсобрании.