Любовь и чародейство

Мы совсем не являлись завсегдатаями того общества, что называют дурным, но по характеру наших интересов редко попадали в то общество, что называют хорошим. Кочующие странники жизни, мы в поисках приключений каждый вечер разбивали нашу палатку на границе двух миров, в равной степени принадлежа каждому из них: с одним мы были связаны воспитанием и привычкой, а в другой нас ежеминутно влекли легкие удовольствия и безопасные победы. Если вам недостаточно хорошо известна топография этих двух полушарий мира, то мне будет принадлежать заслуга сообщить вам, что место их соприкосновения — театр, а говоря точнее — ложи бельэтажа в добрых провинциальных городках. Едва занавес успевал подняться, как дюжина черных или голубых глаз (я имею в виду сцены, где участвует толпа) разыскивала нас на нашем диване и приветствовала иногда соблазнительными обещаниями, а иногда прелестными укорами. Взгляд, который бросала нам красотка, украдкой вздыхавшая в кулисах перед своим выходом на сцену, то тайно следил за нами из-за «плаща Арлекина», то сверкал, подобно молниям, сквозь огромные щели в плохо прилаженных декорациях или между двумя кустами роз из крашеного холста. Наконец она выходила, расточая богатства своего соловьиного горлышка — или любого другого горлышка, какое вам будет угодно поставить взамен. Она выходила под лестный шепот присутствующих, которые, казалось, и аплодировали-то только для нас, ибо мы относили к себе половину всех рукоплесканий. Сдается мне, что подчас мы получали также и свою долю свистков, но ведь приходится применяться к обстоятельствам. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что из нас двоих я гораздо ближе принимал к сердцу все эти напасти, так как благодаря моему нетерпеливому и непоседливому нраву был приучен ко всевозможным превратностям судьбы; но мы с Амандусом все делили по-братски и никогда не считались. Так, чтобы не ходить далеко за другими примерами, я вспоминаю, что в тот месяц злополучная судьба навязала мне некую девицу Дюгазон, пяти футов и семи дюймов ростом и соответствующего веса, чья фигура, казалось, скроена была скорее для того, чтобы носить раззолоченный мундир тамбурмажора полка швейцарцев, чем корсаж пастушки. Когда она изображала Бабетту (черт возьми, ничего себе Бабетточка!) и когда она, бывало, перебирая в корзинке своими ручищами безобразные цветы и распевая голосом, который, к счастью, был чуть потоньше, чем ее угрожающих размеров особа, —

Для тебя я букет составлю

испепеляла меня любезно состроенными глазками, то я готов был благословить — о, вы можете мне поверить! — спасительный кинжал, который пронзил бы мне грудь! Но что поделаешь? Ведь в том и заключалось одно из существеннейших условий моего счастья: то была одна из надежнейших защит моей невинности. Забыл сказать: эта девица была здорово некрасива, причем косила она отчаянно.

Другая половина вселенной находилась в ложах; если бы вы соблаговолили проследить за моей метафорой до конца, то вам все стало бы ясно. Что же касается лож, то наши нравственные принципы запрещали нам туда смотреть; именно смотреть, а не видеть, потому что уж если увидишь там что-нибудь стоящее того, чтобы его видели, так начинаешь туда смотреть. Дело в том, что в одной из лож сего маленького театра некоего городка, какого точно — я вам не скажу, а не то вы начнете его искать на западе, — итак, говорю я, в третьей ложе с правой стороны виднелось ангельское личико, одно из тех, что обрекают людей на погибель, а святых превращают в мечтателей. Я плохой живописец, зато вы, когда палитра у вас в руках, сумеете чудесно написать портрет. Но даже когда вы изобразите вашу модель шестнадцатилетней, гибкой как тростинка, с белой и в то же время чуть рдеющей кожей, под которой гуляет кровь, как некий дух жизни, все нежно окрашивающий и нигде не проступающий резко, со светлыми кудрями, что, подобно дымке, обволакивают плечи и ласкают взор, так же, как они ласкали бы и руку; даже если бы вы захотели оживить этот образ не знаю каким налетом небесности, не поддающейся описанию, придать ему черты, при виде которых ваятель Венеры от зависти пронзил бы себе грудь собственным резцом; даже если бы вы написали глаза большими и синими, чарующими как небо и палящими как солнце, — то и тогда вы не получили бы представления о тысячной доле совершенств Маргариты.