Люблю, убью, умру...

— Вера, у меня вообще ничего не получилось бы, — сказала я, заглянув в соседнюю комнату. Шкаф, диван, телевизор, пестрые занавесочки, которые трепетали от мартовского ветерка, залетавшего в открытую форточку. — Мы с тобой не во всем похожи. Я, кажется, говорила, что не умею готовить…

Сидели мы с ней на кухне, маленькой и очень уютной, под часами с кукушкой. Бисквиты получились замечательные, хотя Вера и ворчала все время, что что-то там не поднялось и какой-то там сдобы не хватает.

— Ах да, вот папина фотография…

На стареньком холодильнике стояло черно-белое фото в рамке.

— Папа… — пробормотала я, чувствуя, как глазам становится горячо от слез. — Ну вот, я тебя и увидела…

— Есть еще другие фотографии, — сказала она. — Потом посмотрим альбом. Ведь ты никогда не видела отца?

— Нет…

Он на этом фото был довольно молодой и красивый, мешала только небольшая бородка, которая скрывала нижнюю часть лица. Кажется, глазами мы с Верой в него. И волосы… те же светлые волосы. У мамы были гораздо темнее. Ах, мама… Она знала, что у меня есть старшая сестра, и ничего не сказала…

— Георгий Кар, — пробормотала я. Мама отказалась от него из-за своей подруги Алисы. Столько женщин его любило… ведь была еще мама Веры, с который они развелись. Из-за чего, из-за кого? Из-за моей мамы, или из-за Алисы, или, возможно, по каким-то другим причинам. — Нет, это чудо, что мы с тобой нашли друг друга, Вера.

— Чудо… — эхом отозвалась она.

Мы допили чай, потом она захотела показать мне картины отца.

— Он ведь был неплохим художником, знаешь? — сказала она. — Особенно ему удавались пейзажи. Портреты — меньше, хотя он был потомственным художником и в его роду были известные портретисты…

— Да? — рассеянно спросила я.

— Ну. идем… Там еще комнатка, но я в ней не живу, она сверху донизу забита вещами, которые я перевезла от отца, когда он умер. Если хочешь, как-нибудь разберемся в ней.

— Очень хочу, — кивнула я. — Можно даже сейчас начать…

— Знаешь… если тебе вдруг что-то понравится или что-то ты захочешь иметь у себя… ты скажи. Я тебе отдам. Ведь мы же сестры, мы имеем равные права на папины вещи.

— Нет, я не хочу у тебя ничего отнимать! — испугалась я.

— Лиза, все равно все пропадет.

В самом деле в гостиной была еще одна дверь, которая вела в ту самую «комнатку».

— Ого! — со страхом и восхищением сказала я, когда мы очутились на пороге импровизированной кладовой. — Это же целая комнатища! Метров тридцать, не меньше…

— Двадцать четыре. Я же говорю — забери хоть что-нибудь, а то мне жить негде! — засмеялась Вера, пробираясь сквозь стеллажи и коробки. — Пыли здесь…

Она чихнула. Я засмеялась, потом тоже стала чихать.

— У нас с тобой у обоих аллергия на пыль!

— Вот его картины…

Вера откинула назад брезентовый полог, стала показывать мне картины.

— Ух ты, как здорово…

Цветы, деревья, речка в низине… Немного напоминало Куинджи, но все равно было здорово. Родной отец рисовал!

— Бери! Тут его картин… Уж лучше, чем на вернисажах всякую ерунду покупать, — решительно сказала Вера.

— А это что?

— Папины часы с боем. Бери. Их надо чинить. Они старинные, антиквариат — реставрация дорого стоит, мне не по карману. А это его книги… А вот его коллекция фарфоровых фигурок, тоже бери. Для них нужны красивые стеллажи, пространство. У меня ничего этого нет. Папино кресло я тебе не отдам — я его помню с раннего детства, оно мне очень дорого. Это старый микроскоп… наверное, он ничего теперь не стоит, но мне было жалко его выбрасывать. А вот здесь хранится папин гербарий с его записями…

Мы перебирали все эти вещи, которые уже целиком принадлежали прошлому, разглядывая каждую мелочь, и я испытывала настоящее блаженство — наверное, так себя чувствует человек, который приходит в себя после долгой амнезии. У меня был отец, я знала его. Я прикасалась к тем вещам, которые он когда-то держал в своих руках! Обидно было одно — я слишком поздно о нем узнала. Я бы хотела увидеть его живого. Ах, мама, чего ты меня лишила!

— А вот вообще… наша фамильная ценность. — Пыхтя, Вера вытащила какой-то огромный сверток. — Это, знаешь ли, реликвия.

— Ого!

— Да, я же говорю — у нас в роду сплошные художники!

— Дай, я помогу тебе…

— Ничего, я все, справилась!..

Вера развернула плотную ткань, и под ней тоже оказались картины.

— И это тоже бери. Ты же видишь, мне их даже повесить негде.

— Кажется, я это где-то видела… — растерянно пробормотала я. — Нет, честно! Или у меня дежа-вю началось…

На самой первой картине — метр на полтора или даже больше — была изображена обнаженная женщина. Прекрасная, с дивными черными волосами, такими густыми, что часть их была заплетена в косы, а другая лежала кольцами на груди. Темные глаза с огромными тенями, напряженно и скорбно сжатый рот — на котором то ли улыбка, то ли плач, как написал Заболоцкий, тонкие руки, которые будто тянутся вверх.

— Лиза, ты чего? — удивленно спросила Вера.

Женщина лежала на снегу. Белый, мертвый, пронзительный цвет. Цвет, который как свет. Как зимнее небо.