Люблю и ненавижу

— А что, я баба еще не старая, — совсем не ожидая от себя таких слов, подхватила Варвара. — Еще тоже могу свою жизнь устроить… Или мне так около тебя и высыхать доской?

«Понесло бабу…» — подумал Авдей.

— Я все о тебе поняла, все! — перешла почти на крик Варвара. — Завел там себе, сына прижил — так и нечего маяться здесь, себе и людям жизнь портить! Поживи-ка на две семьи — и тут, и там — не в такую еще тоску впадешь. Только знай — я тебя не держу. Надо тебе, хочется — поезжай, живи, а видеть тебя здесь такого — дохлого да квелого — нет больше моего терпения. И не воротись от меня, не воротись: что, не очень-то сладка правда? А ты думал — нашел дуру: все тебе прощать будет, на цыпочках перед тобой запляшет, вертуном завертится?! Ну нет, хватит! Натерпелась! Забирай свои манатки (да и какие у тебя манатки?!) — и катись к своим Ирмам, Эльзам, Янисам — к чертовой матери! Без тебя жили — чин чином все в доме было, дочки росли как могли, сколько сил было, столько и бились, хуже других не жили, на улицу по милостыню не ходили, а теперь вон дочки как пришибленные, косятся на нас, понять ничего не могут… За что это нам? За что?!

Вот так однажды, плюнув на все, собрал Авдей свои немудрящие вещи в котомку да и подался из дома. Никого ни в чем он не винил, но и жить с Варварой больше не мог — по-прежнему уже и нельзя было жить. Одно только показалось Варваре странным: ни в какую Латвию Авдей не поехал, а оказался совсем недалеко от поселка — в совхозе на животноводческой ферме. Худо ли, бедно, но прижился там, работал механизатором, а потом бросил все, стал обыкновенным скотником. Сам он никогда больше в поселке не появлялся (только в поминальные дни на могиле Катерины, Егорки да отца, Сергия Куканова), и все вести о нем, какие доходили до Варвары, привозила Полина, которая в детстве, и в молодости, и во взрослые свои годы постоянно ездила к отцу на ферму. Она-то, Полина, и рассказала однажды матери Варваре, что отцу теперь полегче живется, стала присматривать за ним тетя Лиза Куканова, Лизка-говорунья, а присматривать потому, что у отца вконец разболелись ноги, пухли неимоверно. Ушел и из скотников, стал сторожем при ферме, а с Лизкой-говоруньей и ее сыном Петькой-сорванцом стал жить одной семьей.

Долгие годы, ох долги-ие-е болело у Варвары сердце от этой последней новости…

ГЛАВА 11. ПОЛИНА

Вернувшись от отца в поселок, Полина в самом деле решила заглянуть на кладбище, попроведать мать Катерину. Так уж получилось в судьбе Полины, что у нее было две матери — одна мать родила ее, а другая мать — Варвара — вырастила Полину, подняла на ноги, как подняла на ноги и другую свою дочь, родную — Зою. Но никогда в душе Полины не было раздора между двумя матерями, никогда не было сомнений и колебаний, кто из них дороже для нее: мать Катерину она любила как давшую ей жизнь, мать Варвару — как взрастившую эту жизнь. Естественно, живому — живые заботы, живые чувства, поэтому Полина, как бы ни труден был характер матери Варвары и как бы ни сложны были их отношения с отцом, всегда переживала за мать Варвару, беспокоилась о ней, ругалась, спорила, сердилась, но — любила ее, конечно, как любила всех своих родных и близких, стараясь хоть малой малостью помочь, поддержать любого из них.

Сойдя с автобуса, Полина вышла на пустырь, заросший диким разнотравьем, нарвала кашки, полевых васильков, ромашки, сделала добротный букет, перехватила его длинной крепкой былинкой и отправилась на кладбище. Пробыла она там недолго, положила букет на могилу матери, постояла рядом, вглядываясь в пожелтевший на фотографии материнский лик, но потом ей как будто стало совестно, она развязала букет и хоть понемногу, но положила цветов на каждую родную могилу. Постояла, вспомнила всех, но в особое горе ударяться не стала — душу беспокоили житейские заботы и дела (и здесь, в поселке, и там, дома, в Свердловске) — так что постояла немного и отправилась на новое жилье матери Варвары.

Отсюда, с кладбища, до него, кстати, было совсем недалеко: не нужно возвращаться в центр поселка, а задами, окраиной, через парк и стадион можно было сразу выйти к дому: его шахматный желто-клеточный наряд далеко проглядывался со всех сторон.