Люблю и ненавижу

Новый год покатился потихоньку вперед, за столом стало оживленней, шумливей, Илья Ильич, подзадоренный первачом, оглядывая семейство орлиным взглядом, начал все больше и больше то ли хвастаться, то ли просто горделиво заявлять:

— А мы, Авдюха, ты не думай, мы ничего живем, семейно… Вон смотри, какие дочки растут… Зоя — та, конечно, тихая, спокойная, Поля — побойчее вышла, случается, и норов свой покажет, но Варвара спуску никому не дает… Если что, и мы с матерью помогаем… войну-то такую пережили — не приведи господь. Будь так, что не держись мы вместе, горя бы хлебнули бы не по горло, а по самую макушку… Вот так, Авдюха, и живем-можем… а теперь ты вернулся, так мы вовсе заживем… заживем, парень, что ты…

Авдей слушал, не перебивал, изредка кивал головой: мол, я слушаю, слушаю, но по всему его виду, по глазам было заметно, что опять же не столько внимает он словам старика, сколько где-то далеко-далеко витает в своих мыслях. Варвара, когда-то так много смеявшаяся над молодым простодушным Авдюхой, теперь испытывала словно бы даже стыд за прежние насмешки: за столом сидел угрюмый, настрадавшийся человек — и больно было сейчас вспоминать, что когда-то обижала его, секла его, к примеру, хворостиной — вдобавок ко всем его будущим страданиям и мытарствам. Эх, дура была, дура… И взгляд у Варвары, когда думала она обо всем этом, был по-женски добрым, сочувствующим, ласковым, каким не бывал он у нее бог знает с какого времени: за войну, за послевоенную тяжелую пору Варвара еще больше затвердела характером, можно сказать — ожесточилась; с дочерьми, да с работой в листопрокатном, да с домашним хозяйством столько забот, что и продохнуть некогда было… А сейчас то ли она расслабилась, то ли просто почувствовала в Авдее настоящий характер — характер мужчины, прошедшего огни и воды (наверняка так), но вдруг заныло у нее сердце неопределенной надеждой на женское счастье, на возможную решительную перемену в жизни. Хотя, конечно, кто его знает, как оно все получится в дальнейшем…

— А ты, Авдюха, — продолжал Илья Ильич, вконец разогретый первачом и потому растерявший обычную молчаливость, — ты перед нами не таись, горя на сердце не держи. Мы-то с тобой уже побалакали малость, а женщины вот даже не знают, что ты в концлагере у немцев сидел… вот здесь у него, на руке, номер выжжен… — Он хотел показать пальцем, где именно, но Авдей, будто ужаленный раскаленным железом, отдернул руку. Потом правда, немного смутился своей резкости, нахмурился:

— Ладно, отец, чего об этом…

Смутился и Илья Ильич:

— Да нет, ты не подумай… раны твои бередить не собираюсь. Но… пойми правильно, Авдей, не мы — так кто и спросит тебя о твоих страданиях? Не нам, так кому и расскажешь еще?

Авдей усмехнулся:

— Немало было охотников послушать, как мы немцам в плен сдавались…

— Это кто же это? — не понял Илья Ильич.

— Кто?! — В голосе Авдея переломилось что-то, прорезалась ядовитость и обозленность. — А те, которые из концлагерей нас высвободили! Мы-то думали, вот она, свобода, а нас в фильтрационные лагеря, а потом… Так что времени рассказывать байки было достаточно…

После последних слов Авдея над столом зависла гробовая тишина.

— Что же это выходит?.. — усомнился Илья Ильич.

Авдей так взглянул на Сомова-старшего, будто кипятком его ошпарил:

— Много вы тут знаете!.. Мы что, в плен по собственной воле попали?! Или надо было сразу себе пулю в лоб пустить?.. А знать бы, конечно, что дальше выпадет, — может, оно и лучше было бы… — Авдей облизал пересохшие, растрескавшиеся губы; глаза у него горели огнем какой-то слепой ярости, устремленной бог его знает на кого и на что. — А у немцев с пленными разговор короткий — посадили в «телятники» и повезли… Только вот куда? В Германию? В концлагерь? Расстреливать? Подбилось нас трое ребят: Вася Сулимов, Вовка Климук да я. Чего от немцев ждать? Выломали в полу пару досок, и на подъеме, на повороте — сначала Вовка, потом я, третьим должен был Василий. Вовку припечатало сразу, я его позже в кусты оттащил, зарыл кое-как, закидал листьями (глубоко копать сил не было; откуда им быть?), а Василий — тот сгинул напрочь. То ли не успел прыгнуть, то ли его зацепило, а потом тащило за собой, било о шпалы — не знаю. Было трое, остался один, — что делать одному-то? Попер в лес, подальше с глаз долой, трое суток таскался, хорошо, ягоды были — начало осени, не дали подохнуть с голоду. Может, потаскайся еще — и подохнул бы, чувствовал это, раза четыре на немцев нарывался, одно спасение — наглые они, не разговаривают друг с другом, а будто лают, — а как же, господа завоеватели, далеко слышно их каркающие голоса… На четвертый день выбрался к какой-то деревушке, уж все равно было — так и так помирать придется, решил положиться на судьбу — поскребся в крайнюю избу… Открыла женщина и тут же дверь захлопнула. Пополз я в сторону, в кусты, тут, видно, и нашло на меня помутнение — сознание потерял, что ли. Позже Ирма рассказывала: смотрит она в окно…

— А кто это — Ирма? — шепотом спросила Варвара.