Любить и верить

Она всегда есть, мы просто не всегда знаем ее, не умеем ее помнить, ценить, рассказывать о ней.

Когда я читал Шекспира и Пушкина, мне всегда казалось, что настоящие страсти, события, тайны и переживания существуют где-то там — неизвестно где, у каких-то необычных людей. А вокруг меня течет вроде совсем неинтересная жизнь. Доживает свой век пенсионер, разъезжается кто куда молодежь, скучно вращаются в обыденных делах те, кто по привычке живет на месте.

Но когда я научился смотреть по-настоящему, то увидел вокруг себя и полноту страстей, и необычность судеб. И неприятие смерти, и горечь потери, и радость обретения, и проникновение в суть самых сложных тайн и философских вопросов, и нелепость случая, и закономерность предназначения — все, все оказалось рядом, на пороге родного дома: в старике, живущем за селом, и в соседе, с которым встречаешься каждое утро.

И потому так важно это знать, так важно иметь и чувствовать свои корни, любить их и гордиться ими.

Гордиться порогом собственного дома, который переступаешь каждый день, но которому, оказывается, больше полтысячи лет, порогом, что когда-то переступал и Петр I и о котором даже упомянул Пушкин. Гордиться им, и любить его, и верить в людей, что живут в твоем родном доме.

Владимир Бутромеев

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ УШЕДШЕМ ДЕТСТВЕ Повесть

1

Все чаще стало вспоминаться детство. Сначала приходит тревожное, неясное чувство, что что-то со мною не так. А потом идут воспоминания, всплывают знакомые разноцветные картинки, и, перебирая их, начинаешь вдруг понимать, что, когда совсем ушел из детства, что-то потерялось, что-то такое, без чего жизнь поблекла…

Картинки радуют и согревают, их хочется вызывать в памяти. Вот самая первая. Зима, меня возят на саночках вечером, перед сном. По улице, потом в парк, к старым березам. Возле них горит электрический фонарь и освещает таинственно-прекрасное царство инея — березы были в мохнатом инее, а снег под полозьями саночек был мягкий.

И еще огромные сугробы, вся улица в сугробах. Сугробы выше изгороди, до окон, а то и под крышу. Дорожек никаких нет, и я хожу один, маленький, по плотному снегу, не проваливаясь, среди этих торчащих из-под снега домов, один, в валенках, в зимнем длинном пальто, повязанный теплым шерстяным платком — поверх шапки, крест-накрест на груди и завязано сзади.

Хотя есть еще одно воспоминание — наверное, оно самое раннее. Там были еще керосиновые фонари. Их тушил рано утром, холодным осенним утром, ломая тонкий лед в лужицах и перемешивая его стеклянные куски с осенней грязью, усатый дядька в ватнике. Фонари были на невысоких деревянных столбах в стеклянных будочках. Усатый дядька подставлял к столбу лесенку, поднимался на вторую или третью ступеньку, вынимал лампу, подкручивал фитиль, хукал в стекло, ставил обратно, спускался, забирал лесенку и шел дальше. Была осень, начало холодного, стылого дня с грязью под ногами.

Часто последнее время охватывает тихое, отчетливо ощутимое отчаяние, что детство прошло, его больше не будет. Потому так дороги эти картинки-воспоминания. Они словно медленные вспышки теплого, неяркого света, приятные и неотделимые, с тонким, чуть уловимым оттенком щемящей грусти: было, ушло, не повторится.