Любить и убивать

Очень хотелось сделать ему больно, очень. Чтобы истинно исказился личиком, чтобы охнул жалобно, чтобы заскулил. Но Сырцов на первый раз сдержался. Вздохнул, поднялся с балки и дружелюбно посоветовал на будущее:

— Ты еще подумай, Паша. Может, надумаешь. А я днями забегу.

— Забегай, — ответил Паша непонятно. — Такому гостю всегда рад. Только в следующий раз поллитра захвати.

— А который из этих, — ни с того ни с сего спросил Сырцов, кивнув на картонные домики, — твои апартаменты?

— Крайний справа, — охотно ответил Паша. — Весь из коробок «Филипп Моррис». Когда-то мои любимые. Помнишь, они еще в пластмассовых пачках были?

— Не помню, — признался Сырцов.

— Молодой, — сообразил Паша и весело попрощался: — До скорого, мент!

— Бывай, бомж, — соответственно откликнулся Сырцов и направился к дыре. Просунув в нее правую ногу, обернулся. Паша Рузанов смотрел на него и скалился. Издали вовсе не бомж — так, жизнерадостный и неозабоченный праздный гражданин. Поймав сырцовский взгляд, он поднял руки и скрестил их в рукопожатии. По-начальнически приветствовал.

Глава 21

Зачастили к нему визитеры, ох, зачастили. Не успел за собой дверь закрыть как следует, как пришлось опять открывать: наглый незамолкающий звонок требовал. Коляша ворвался и без приветствий приступил к делу:

— Жора, каждая минута дорога! Ты про магнитофонную запись что знаешь?

— Запись звука, которая на магнитной ленте делается через микрофон, — серьезно ответил Сырцов. Коляша поморгал, понял, что сам дурак, приостыл, отбрехнулся:

— Да ну тебя!

Сырцов с готовностью открыл уже захлопнувшуюся дверь и ожидающе посмотрел на Коляшу. Тот не понял:

— Ты чего?

— Быстренько сделаем «Да ну тебя!». Ты за дверь, и меня для тебя нет. А я спокойно чайку попью.

— Да пошел ты! — разозлился Коляша. Сырцов сразу же пошел. В комнату. Вне себя Коляша заорал: — Кончай выпендриваться!

— А ты по-русски говори, — уже из комнаты посоветовал Сырцов. Усмирял.

— Тоже мне, Корней Чуковский! — обнаружил кое-какую эрудицию Коляша, войдя в комнату вслед за Сырцовым. — Все в смирновские игры играешь. Не надоело?

— Пока нет, — с трудом сдержался Сырцов. Он, сидя на тахте согнувшись, расшнуровывал дорогие, с цветовыми переливами итальянские башмаки. Коляша без охоты плюхнулся в кресло и стал наблюдать за этой операцией. Дождался, когда Сырцов освобожденно пошевелил пальцами в носках, вздохнул и потребовал ответа:

— Ты серьезно говорить будешь?

Сырцов отнес башмаки в прихожую, вернулся, гулко топая пятками, опять уселся напротив Коляши и напомнил:

— Я вчера пытался поговорить с тобой серьезно. Ты не захотел.

— А сегодня ты не хочешь, — мрачно подытожил Коляша.

— Пока размышляю по этому поводу, — признался Сырцов. — Хотя что тут размышлять: твой первый вопрос в дверях все объяснил. Насколько я понимаю, ты всерьез потряс Мишаню и он поведал тебе, что я силой отобрал у него кассету с важнейшей информацией, которая была известна тебе только в устном изложении покойной Марии Елагиной. Сделав так, ушлый Мишаня убил двух зайцев: прекратил нравственное — или физическое, Коляша? — насилие над собой с твоей стороны, умело перенеся твой артиллерийский обстрел на меня, и не позволил тебе раскручивать его дальше, потому что понимал: ты, как всякая недостаточно квалифицированная ищейка, сей же момент переключишься на меня. Переключайся, Англичанин. Я тебя слушаю.

— Кассета у тебя?

— У меня.

— Продай. Хорошо заплачу. Очень хорошо заплачу.

— Насчет купли и продажи у нас уже был разговор.

— Саша пытался купить тебя. А я хочу купить кассету.

— Не вижу разницы. В любом случае вы покупаете меня.

— Тогда просто скажи, что в ней.

— Неужто Мишаня тебе не рассказал, что в ней?

— Рассказал. Вообще. А мне нужна профессиональная оценка этих сведений. Твоя.

— Значит, рассказал, — страшно обрадовался Сырцов. — Ишь какой молодец, рассказал! Взял и рассказал!

— Ты чего веселишься? — подозрительно спросил Коляша.

— Радуешь ты меня, Англичанин, наивностью своей радуешь. Ты — как дитя, — рассмеялся Сырцов и вдруг стихи задекламировал: — «Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество!»

— Ты чего? — испугался Англичанин.

— Спиридонов эти стишки Блока всегда Деду читает. А я тебе.

— Зачем? — ни хрена не понимая, на всякий случай спросил Коляша.

— А затем, что ты, хотя и дитя добра и света, но и дурачок к тому же. Ты что, всерьез веришь; что кассета эта в одном экземпляре? Ты что, полагаешь, что Мишаня ее не скопировал? Ты что, думаешь, что у Маши в запасе не было еще одной копии? А если ты так не считаешь, не думаешь и не полагаешь, то для тебя есть возможность поразмышлять над тем, так ли важна информация, заключенная в этой дурацкой кассете.

— Считаешь, что это туфта?

— Почему же туфта? Может, и правда. Но изложенная в виде байки, и доказательств ее правдивости нет. Так что если вы с Воробьевым располагаете сведениями только о смерти Владислава Фурсова, то зря время теряете, дельце не выгорит.