Любить и беречь

Я не могу вспомнить его первые слова; что-то заранее обдуманное и хорошо исполненное, я уверена. Что я помню, так это нетерпимость (презрение, как мне пришлось узнать) к другим гостям на этом приеме. Он отзывался о них насмешливо, саркастически. Мне это доставляло удовольствие, о чем я вспоминаю со стыдом. Он считал само собой разумеющимся, что я была не из их числа – о, нет, я была, как и он, сторонним наблюдателем; наше умственное превосходство спасало нас от излишеств этих безвольных, унылых эстетов. При этом, о чем бы ни шла речь, он постоянно намекал, что как мужчина он даст сто очков вперед любому из них. В этом я не сомневалась. Мне было двадцать лет, и я для этого созрела.

Я хотела его, но не поэтому я пошла за него замуж. Он сказал, что любит меня. Я б простила его за все остальное, но эту ложь я простить не могу. Даже теперь.

5 декабря

Без сна, взвинченная. Кажется, теперь я могу выйти, выбраться из этого дома. Я слишком долго просидела взаперти, не видя никого, кроме Кристи, да и то только раз, недолго, потому что он настоял. Я хотела бы, чтобы он сейчас пришел. Я могу послать записку… нет. Лучше не надо. О, если бы он только пришел. Теперь, когда я об этом подумала, я не могу больше думать ни о чем другом.

6 декабря

Не понимаю, что я чувствую, о чем думаю. Это конец или начало? Я оторвалась от корней, так сказать. Это подходящее выражение, потому что я чувствую себя развязанной, лишенной оболочки. Оторванной. Я освобождена, не знаю от чего или для чего. Особенно для чего.

7 декабря

Деньги у меня есть, но нет дома.

Так сказали поверенные, трое, они приехали этим утром от Тэвистока, чтобы очень вежливо поведать мне о моей судьбе. Мне должны выплачивать две тысячи фунтов в год, проценты с основной суммы, оставленной мне от всей собственности, в течение всей жизни, независимо от моего положения (имеется в виду новый брак, случай, до смешного маловероятный). Но Линтон-Грейт-холл является теперь собственностью Себастьяна Верлена, а мне предложено подыскать жилье где-нибудь еще, по возможности скорее.

Даже самая мысль об этом так меня утомляет, что я с трудом держу это перо в руке. Годами я представляла себе, что, если у меня будут деньги и независимость, я отправлюсь жить в Равенну. Я помню, как была там счастлива ребенком. Смогу ли я быть там счастлива снова? Возможно. Но я так устала. Просто не выношу мысли о переезде.

8 декабря

Мне необязательно переезжать. Во всяком случае, немедленно. Отсрочка пришла в виде письма от Себастьяна Верлена, нового виконта д’Обрэ.

Юристы известили его о смерти кузена за несколько дней до его отплытия во Францию, где он собирался «провести время», как он это назвал, что займет у него не менее полугода. «Не беспокойтесь на мой счет, – пишет он. – Когда я приеду, можно будет начать думать о вашем переезде из Линтон-холла; и даже тогда, осмелюсь заметить, не будет настоятельной необходимости уезжать, если вы еще не найдете подходящего жилья. Мне вполне удобно в моей лондонской норе, и я не помышляю о вашем выдворении, пока вы не будете вполне готовы к переселению».

Он выражается снисходительно и замысловато, что соответствует тому немногому, что я могу о нем вспомнить из рассказов Джеффри; но в другом месте письма он пишет искренне, даже трогательно, о своем сочувствии к моей потере. Он не клянет судьбу, что потерял Джеффри, которого, как я поняла, он едва знал – на самом деле, мне кажется, они недолюбливали друг друга, – но, когда он выражает свое соболезнование, это звучит вполне искренно. Он пробудил во мне интерес; хотелось бы вспомнить, что о нем рассказывал Джеффри. У меня сохранилось впечатление, что он сибарит и прожигатель жизни, но это плохо вяжется с тоном его письма. Возможно, причина великодушия нового лорда заключается в том, что он может себе его позволить.

Кристи говорит, что я цинична. Знал бы он хоть половину!

9 декабря

Я не могу в себе разобраться, я себя больше не узнаю. Надолго погружаюсь в депрессию, а потом, без причины, перехожу в состояние, которое можно назвать только эйфорией. Оба состояния неестественны и явно вне моей власти.

Выходит так, что без Джеффри я не знаю, кто я. К добру или к худу, он определял меня: я была его женой, привязанной к нему взаимной горечью и отсутствием иллюзий. Кто я теперь? Кристи говорит, что я могу стать кем угодно, не понимая, что для меня это звучит как никем вообще. Прелесть свободы сильно переоценивают. Это не освободило меня, это меня парализовало.

Я думала, что привыкла к одиночеству. Я сделала его своим любовником, своим лучшим другом. Но я умру, если с кем-нибудь сегодня не поговорю.

После полудня. Приходил Кристи. Я почти могу поверить в действенность молитвы: я думала о нем весь день. Мы спокойно поговорили о Джеффри, более честно, чем когда-либо. Я продолжаю вспоминать то время – сразу после того, как он рассказал о смерти Джеффри, когда он обнял меня и дал мне поплакать. Я продолжаю вспоминать это чувство и теряю нить разговора. Наверное, он решит, что я спятила.