Любимый ястреб дома Аббаса

И уже через три дня оказалось, что моя репутация сносного дапирпата установилась; кое-кого попросту привлекла моя согдийская внешность и хорошие манеры, кто-то считал лишь, что я не хуже других трех, и так далее.

И я раз за разом писал слезные просьбы оплоту справедливости – Абдаррахману, Сахиб-и-Даваду, аль-Хорасани…

Бунт – это вроде спектакля на Западном рынке Чанъани. Он вызывает массу сильных чувств, но спектакль рано или поздно заканчивается. И тогда вождю бунта приходится заниматься теми самыми делами, ради которых народ пошел к нему толпой в черных одеждах.

А дела эти, как я убедился, сводились ровно к тому же самому, что происходило у нас в Самарканде. Слова «джизия» и «харадж» я мог теперь писать заранее и вслепую. Толпы народа требовали от Абу Муслима справедливого налогообложения и возвращения земель. Которые отошли раньше к смуглым представителям народа арабийя, которые – в свою очередь – должны были что-то с них платить. И – самое сложное из всего – нескончаемая смена халифов в Дамаске полностью запутала вопрос о том, как связаны бог и налог. Посетители пустых храмов, чтящие пророка Мухаммеда, платить были должны куда меньше. Но никто в халифате не ожидал, что новому пророку начнут поклоняться еще и завоеванные хорасанцы с согдийцами, числом все больше и больше. И требовать, понятное дело, чтобы налога с них теперь не брали. Халифы так и не решили, что делать в таких случаях. Хуже того, у каждого из них были свои ответы на этот вопрос. И налог с новообращенных то брали, то не брали.

Вся эта ситуация как раз и питала все славные, страшные и безнадежные войны моего Согда. Наблюдать теперь ее же на территории врага – или уже бывшей территории врага? – доставляло мне немалое удовольствие.

Сможет ли молодой и, как я слышал, неграмотный человек, который победил во всех своих битвах, теперь разобраться во всем этом хаосе? – размышлял я, неся домой – то есть в больницу, – свой тощий коврик, сумку с дапирпатскими инструментами, горстку сушеного черного винограда, горстку рыжей кураги, пучок зелени и горячую еще лепешку, в тесто которой был добавлен жаренный в бараньем жире лук.

Нес я все это не себе. Сам я успел к тому времени съесть целую лепешку и немало мясного супа. Все прочее было подарком для двух моих подопечных.

Потому что к тому времени я уже успел обойти много лежанок и нашел там немало людей, которые как бы парили между болезнью и выздоровлением.

Я всматривался в их лица, пробовал, под нетерпеливым взглядом Ашофте, нажимать пальцами на какие-то точки их немытых, плохо пахнущих тел. Начинал даже понимать, как много можно сделать голыми руками. Определял заодно пульс, правильный и неправильный.

И еще – я искал людей из Согда, одного, другого, третьего. Людей, которые так и не могли прийти в себя после жутких ран, полученных непонятно в каких битвах и схватках. Первый из них обнаружился очень быстро.

– Как тебя зовут, брат? – сказал я как-то на языке родного Согда юноше, чье лицо приобрело уже постоянный, наверное, цвет зеленых оливок из Иерусалима.

– Нанивандак, – без особого труда, но и без желания сказал он, не глядя на меня. И я вздрогнул: мы были почти тезками, имена наши посвящали нас одной и той же Нани, древней богине нашей страны.

Мои пальцы начали путь по его ноге, что была буквально разворочена копьем, которое прикололо его два месяца назад к седлу. «Нога уже почти цела, он даже избавился бы от хромоты – но все не встает, то одна болезнь, то другая, боюсь, он тоже умрет, потому что левая сторона его сердца не производит больше духа жизни», – вспомнил я сокрушенный шепот Ашофте.

– Я заставляю кровь бежать по твоей ноге быстрее, – сказал я юноше. – Завтра я обязательно подойду к тебе снова и отправлю ее бегать веселее уже по шее, вверх и вниз.

И тут юноша повернул голову и начал вглядываться в мое лицо.

– Меня называют Ястреб, – сказал я ему. – Ты слышал о таком?

Он молча смотрел на меня – и глаза его постепенно менялись. Он не верил мне. Но очень хотел верить. И – вот чудо – он слышал о Ястребе.

– А еще, – сказали мои губы, и я хорошо помню, что это сказали они сами, не я, а кто-то другой за меня, – а еще – я хочу, чтобы ты жил.

На десятое утро я, как и всегда, нырнул в спасительную тень под чинарой, чтобы обнаружить, что и мой друг Ажир работает не покладая калама, и двое сидящих справа от него дапирпатов тоже без устали делают что-то со своими папирусами, и меня – именно меня – поджидает уже парочка жителей славного бунтующего города Мерва. И к тем двум дирхемам, которые я, несмотря на ежедневные расходы, заработал своим трудом, скоро добавится третий.

Я раскатал ковер и начал доставать чернила.

И вот тут случилось событие – или целая цепочка событий, с которых, собственно, и началась в очередной раз совсем новая для меня жизнь.