Любимый ястреб дома Аббаса

Ехал один человек, и конь его был получше, настоящий иранец. На нем была хорасанская куртка-калансува, лицо можно было рассмотреть без труда. Необычное лицо: чуть вдавленная переносица, упрямый подбородок, торчавший вперед. По фигуре – длинный, очень длинный и худой. Я бы даже сказал, что человек этот был попросту хорош – но не лицом, а небрежной и уверенной грацией, с которой он держался в седле. Грацией немолодого, но сильного и опытного воина.

Скользнув по мне равнодушными серыми глазами, он подъехал к голове того каравана, к которому я пристал, и оттуда донесся его приятный хрипловатый голос.

Потом копыта застучали чаще, и звук их ушел вперед.

– Эй, там! – раздался мужской голос спереди. И обращался он, без сомнений, ко мне – Эй, на ослике! А что, надолго ты к нам привязался? А то гоняют всякие по дороге с раннего утра, задают вопросы…

Я все понял и обреченно повернул налево, на плоские песчаные холмы. Ослик махнул головой с благодарностью.

У нас с ним на двоих была горстка бесполезных в пустыне дирхемов, большая фляга воды, несколько колючих кустов и остатки одного хлеба. И немного утренней прохлады, которая в этих краях вполне могла бы даже сейчас, перед новым годом, смениться жарой.

Ослик расправлялся с колючками, я пытался спать и не спать одновременно, а внизу по дороге грохотали копыта коней и звенел металл. Шел, вздымая пыль и камешки, большой конный отряд: ни одного копья, но множество изогнутых мечей в ножнах, броня в притороченных мешках, темные бородатые лица завоевателей, народа арабийя, вперемешку со светлыми согдийскими головами… Кто скачет, куда, зачем? Воскресший Тархун, чтобы опять выпустить из рук побежденного было Кутайбу и быть еще раз сброшенным с трона моим дедом и замененным на Гурека? Снова идет шестидесятитысячная армия согдийских бунтовщиков на Мерв, как при Харисе ибн Сурейдже, чтобы опять проиграть войну? Или появились новые желающие повторить ту победную для нас войну, восемнадцать лет назад, которая ввергла щедрые земли Согда в немыслимый голод? Или Абу Муслим уже здесь? Или эти люди скачут в никуда просто потому, что выросло уже целое поколение, которое не умеет ничего, кроме как воевать?

И какой смысл ставить на праздничные возвышения парные свечи, зеркала, кубки, рыбок и крашеные яйпа, если бог давно покинул людей этой земли, а они покинули его? Пятьсот плетей предписываются тому, кто осквернит землю мертвым телом – только птицы и псы могут очистить кости усопшего, – но мы-то завалили землю своего рая тысячами трупов, залили ее реками крови. И что же мы теперь хотим – в том числе и я, который когда-то тоже выезжал на таком вот коне, с мечом у пояса, на свою блистательную, победную битву, и…

И тут милосердный туман застлал мои глаза.

А вывел меня из забытья серый суслик, спихнувший крошечной лапкой камешек в моем направлении. Постоял, глядя на меня искоса и недовольно двигая мордочкой, и мгновенно растворился у края круглой дырки в песчаном холме.

Стук копыт двух коней, приближавшихся с запада, показал мне слабое место моего блестящего плана. У меня все отлично получалось, когда два всадника обгоняли переодетого человека на неторопливом ослике. Но дальше всадники эти, проскакав довольно далеко вперед, наверняка поняли: что-то не так и возвращались теперь назад. А дальше, после короткого отдыха, они снова начнут свой поиск-опять от Бухары к Мерву. Дорога на этом отрезке занимает три-четыре дня, на ослике – дольше, возможностей внимательно осмотреть всех на пути сколько угодно.

Я уже не удивился, когда длинный воин через приличный интервал времени пронесся по той же дороге в том же, обратном, направлении.

Мне теперь оставалось или все так же сидеть на своем холме с пустеющей флягой, осликом и сусликом, или…

Женское сердце для того и создано, чтобы таять перед терпящим бедствие мужчиной.

Караван я выбирал долго и спускаться на дорогу начал только тогда, когда убедился, что на почетном месте на главном верблюде – женщина средних лет и уважаемой толщины, укрывающаяся от пыли и солнца среди полосатых бухарских тканей, наброшенных одновременно на голову, бедра и все части тела подряд.

– И почему бы нет? – ответила она, вглядевшись в мое лицо. – Да можно сделать даже и лучше. Забирайся-ка во вьюк и поспи там, а ослик пойдет на привязи.

Да это же было попросту подарком! Никакие всадники не смогут сразу догадаться, что привязанный к верблюду за уздечку ослик обычного белого цвета нес еще утром того самого сгорбленного человека. Ощутив колыхание верблюжьего бока, я заснул снова. И проснулся лишь среди длинных вечерних теней, лицом к лежащему на горизонте малиновому солнцу.

– …а вот теперь поговорим, молодой человек, – удовлетворенно поерзала на подушках моя спасительница, похлопав пухлой ладошкой по пыльному ковру рядом с собой. – Ага – еще и еды, значит, нет… Убери свой дирхем, запасов у нас тут сколько угодно. Еще не хватало выбрасывать, если не доедим. Итак, один в пути с больным, между прочим, лицом, без еды… Так, так, так. И что произошло?