Любимец Гитлера. Русская кампания глазами генерала СС

В глубинах этого замка я нашел всего лишь начальника спецпоезда Гиммлера, услужливого доброго малого, с лицом, испещренным сотнями серых точек, как будто оно служило полигоном для колонии мух.

Он провел меня в кабинет одного полковника с усталыми и бесцветными глазами. Я поздоровался с ним его обычным приветствием «Хайль Гитлер!» Никакого «Хайль Гитлер!» я не услышал в ответ. Я нашел это странным и осторожно спросил об этом. Каждый опрошенный показался мне в сильном затруднении. По всей очевидности, тема Гитлера стала запретной темой для разговоров в этих пещерообразных казематах.

Никто не смог мне сказать, когда вернется Гиммлер. Он улетел на самолете.

Утром он вновь появился подобно порыву ветра, но остался лишь на несколько минут. У нас даже не было времени увидеть его. Когда мы дошли до лестницы, он уже убыл, бледный, небритый. Мы увидели только три автомобиля, подпрыгивавших на песчаной дороге.

Но все же Гиммлер успел подписать приказ об отступлении дивизии «Валлония» и дивизии «Фландрия» в сторону Бад-Зегеберга, населенного пункта в земле Шлезвиг-Голштиния на северо-западе от Любека, таким, каким я его приготовил ночью.

Он заявил, что хотел бы видеть меня. Я должен был найти место, где поселиться и ждать его возвращения. Я сразу же посадил моего начальника штаба с официальным приказом в одну из наших двух машин и направил его навстречу валлонцам и фламандцам по дороге на Шверин.

Одновременно я послал моего второго офицера по поручениям в Бад-Зегеберг с другой машиной для того, чтобы подготовить подходящее место для наших изнуренных солдат. Кроме того, этот офицер должен был проинформировать о приказах Гиммлера посты фельджандармерии и комендатуру Любека.

Оставшись один, я устроился в домике кузнеца у дороги на Висмар, взял стул и сел у порога двери, как делал это у своих родителей вечером в моем родном городе, когда был маленьким.

Грузовики проходили сотнями. Английские самолеты как никогда контролировали небо над дорогами. Очереди трещали на востоке, севере и западе над нескончаемыми полосами красно-серых костров.

Мой ум витал в грезах. Глаза блуждали в пустоте, как будто мир, в котором я так интенсивно жил, уже потерял свое дыхание и растворялся в грустных дымах.

Балтийское море было в получасе отсюда в конце пашен, где пробивалась апрельская озимь.

С наступлением темноты я сел на здоровый коричневый камень. Розовел вечер. Ничего не было слышно из неслыханного шума дорог. Только время от времени какой-нибудь немецкий самолет шел вдоль берега моря, почти по гребням волн, чтобы оставаться невидимым. Может, и мои мечты умрут, как это бледное небо, охватывавшее ночь?

Я встал, прошел в дом и лег, не снимая форму и снаряжение, рядом с неподвижным кузнецом.

В два часа ночи дверь сотряс сильный стук. Я побежал открывать.

Свеча освещала скромную комнату большими отсветами. Один молодой немецкий полковник, посланный Гиммлером, стоял прямо передо мной с осунувшимся лицом. Я понял без слов и встал по стойке смирно.

– Фюрер мертв, – пробормотал он.

Мы оба помолчали, кузнец тоже молчал.

Потом две слезы, слезы чистого сердца, проскользнули по его старческим морщинистым щекам…

Маленте

Немецкий полковник, сообщивший мне о смерти Гитлера, добавил, что Гиммлер этой же ночью уедет из этого района и остановится на севере Любека в направлении Киля в Маленте. Это болезненного звучания имя отдавало какой-то вялой лихорадкой. Гиммлер будет ждать меня там днем, 2 мая, в три часа.

Остаток ночи я провел, думая о Гитлере. Я не знал о том, что сказал тогда в своем заявлении Дениц. Никакого сомнения в смерти Гитлера у меня не было.

Я снова видел его, такого простого, с чувствительным сердцем, грохочущим от гения и мощи. Его народ любил его и шел за ним до конца. Ни одно колебание, ни одно сомнение не зародилось во время всей войны в восхитительной верности немецких народных масс этому человеку, чьи бескорыстие, честность, чувство германского величия нации они знали.

Это был почти уникальный факт в мировой истории: разбитый, подверженный самым ужасным мукам, которые только может вынести нация, этот народ не допустил никакого ропота против руководителя, направлявшего и державшего его на этом ужасном пути.

В каждом доме, в каждой повозке беженцев на дорогах, я был уверен в этом, в этот час плакали или молились. Но никто, я не сомневался в этом, не произносил слова упрека. Никто не жаловался. Это его жалели.

Он исчез в апофеозе поверженных богов, среди грохота конца света, казалось, исходившего из хоров Вагнера. Уйти так уже означало с нечеловеческой силой воскреснуть в воображении народов, это означало вписаться в эпоху, что не угаснет больше.

Но что будет завтра? Каким будет первый день этой пустоты? С уходом фюрера Берлин был обречен. Юг рейха стоял на коленях, север был сметен гигантским приливом.