Любимая игрушка судьбы

Голос женский — тихий, осторожный, выманил Ханиса из глухой, глубокой тьмы сна. Медленно поднимаясь из забытья, сознание перебрало знакомые и дорогие лица, примеряя их к неузнанному голосу. И мать ласково склонилась над ним, и Ахана-сестра окликнула его, и царевна Атхафанама, играя, бросила ему на лицо и грудь полсотни шелковых косичек. И уже открыв глаза, долго в темноте он вглядывался в светлое лицо.

— Ханнар?

Это ее тонкие прохладные пальцы пробежали по груди и лицу, прижались к губам, призывая к осторожности.

— Пора, Ханис. Когда будет удобнее? Хайард ко мне не придет сегодня, и эта твоя… спит одна. Недаром так совпало: я именно сейчас, в эти дни, могу зачать.

Ханис встряхнулся, избавляясь от темной вязкости сна. Нахмурил брови, соображая. Спорить? А что возразишь? Наследники нужны еще не отвоеванному трону Аттана, иначе не вернутся мир и незыблемое спокойствие крепкой наследной власти в обширную, богатую, для многих врагов вожделенную страну.

— Не лучше дождаться, когда поселимся снова во дворце? Не лучше носить и растить детей в покое и достатке?

Ханар нетерпеливо сморщила нос:

— Когда еще? Война… Хайарда убьют — не беда. Возьмешь меня второй женой, если так дорога тебе твоя крашеная кукла. Но если убьют тебя?

Ханис коротко глянул на нее, дернув плечом, отвел глаза. И стыд — чернее ночи, и Ханнар — права. А Ханнар добавила тише:

— И надо мне родить двоих — хотя бы!

А к себе она относится разве иначе, чем к нему? Только средство продолжения рода Солнечных царей-богов видит и в нем, и в себе. Только помеху этому — в Эртхиа и в Атхафанаме. Что же. Права она, права. Вот истинная царица Аттана, Высокое Солнце, недаром ей одной удалось спастись из всех женщин их рода. И раз он один остался из мужчин, не может быть слабее и мельче ее. Должен быть царем.

— Тише, — сказал он, указывая на темный полог, деливший юрту на мужскую и женскую половины.

— Не услышит. А услышит, так не поймет. Или ты учил ее Речи?

Ханис отвернул лицо, пряча досаду.

— И ты — мужчина… — прошипела Ханнар. — И ты — не лучше. Тот отца родного предал за рыжие косы и светлые глаза. Этот ради черных кос выдал тайну Речи — инородной. Враги они нам — ты забыл? Следа их не останется в Аттане. Ты же — голову потерял!..

— Замолчи! — оборвал ее Ханис. — Ты обвинять меня пришла?

Ханнар прикусила губу, опустила ресницы. Мотнула головой — толстые косы стукнули по плечам.

И замерла.

Ханис понял — его черед.

Она пришла, дело за ним.

Потянулся, обнял за плечи, притянул к себе.

Легко сказать: она права.

Еще легче сказать: я должен.

А что с того? Не убить ведь, дитя зачать.

Совсем другое дело.

С прикушенной губой, не поднимая глаз, Ханнар высвободилась, через голову стянула льняную царскую рубашку. Ее грудь, нежно засветлевшая в темноте, показалась Ханису крошечной. Такая была у Аханы. Он увидел, он вспомнил теперь все, что не вспоминал так давно, с тех пор, как хайардская царевна вошла в темницу с глиняным сосудом в руках, в котором бился и замирал острый язычок пламени.

Но не робкий светильник Атхафанамы — огонь Высокого Солнца взметнулся сейчас между Ханисом и Ханнар, опалил, ослепил.

Запомнилось: тонкое, гладкое тело, прохладная кожа — и жар под ней, и кровь, общая в обоих, требующая соединения.

«Ахана, — просил он, ослепленный, — Ахана». Но она прижала сильные пальцы к его губам, и он замолчал. Но про себя назвал уверенно и твердо: «Ахана, ты».

И тонкий луч остро и гневно бил сквозь стиснутые веки…

— Потому что только ты можешь родить новых царей Аттану, — сказал он потом. — Потому что ты — царица. Но жена у меня одна. И будет одна.

— Знаю, — спокойно ответила Ханнар. — Но когда я приду опять — ты примешь меня.

— Приму, — так же спокойно обещал Ханис.

И она ушла, ступая осторожно, бережно унося свое чрево, как драгоценный сосуд, в котором — будущее Аттана.

И Ханис погрузил пальцы в растрепанные, спутанные волосы и крепко вцепился в них, чтобы прогнать обступившие его тени. Так доверчиво, открыто и радостно смотрели на него, словно не знали, что он их предал. И было их множество, аж в глазах потемнело, и было их всего двое: поклявшийся в дружбе и братстве хайард Эртхиа и сестра его, царевна Атхафанама.

А царевна Атхафанама, крепко закусив белыми зубами тонкую косичку, медленно и неслышно дышала в темноте. Ярость смиряла она, но не ревность. Жена у него — одна, сам сказал, а наложниц — кто считал у царей? Пусть берет, кого хочет, хоть бы и сестру — а что? И не такое бывало. И родную дочь может взять царь на ложе, если рождена не от жены, от рабыни. И сына… И зазорно ей, дочери царя, жене царя — ревновать к наложнице.

Но!

Брата Эртхиа позорит рыжая сука. Смерть ей! Только вернется брат, только утра дождаться, Атхафанама молчать не станет ни минуты!

Но!

Только эта тощая потаскуха может родить наследников Ханису. Потому и взял ее на ложе. Ради славы и чести мужа стерпит Атхафанама позор, навлеченный на голову брата. Но не навсегда.