Любашин денек

Он показал пустые ладони, весело глянул на Ивана Романыча, да тут же и осёкся:

— Ты что? Вы что? Я сейчас… Я мигом.

Петенька даже и чёкать перестал, и на «вы» перешёл, и, сдёрнув с головы кепку, присел на корточки, быстро-быстро пригоршнями начерпал в кепку зерна и помчался к машине.

Ужасно сердитый Иван Романыч стоял, не говорил ни слова. Бабушка с Любашей тоже притихли. А шофёр всё черпал, всё бегал туда и обратно, торопливо объяснял:

— Я, Иван Романыч, не видел… Я, Иван Романыч, кабы видел, так сам бы остановился и подобрал… Я нечаянно, вы не думайте.

А когда всю рожь собрал, то спросил:

— Ну, я поехал?

Бригадир молча откатил мотоцикл с бабушкой и с Любашей в сторону. Шофёр хотел помочь, да бригадир ему не дал. Тогда шофёр тяжко-претяжко вздохнул и полез к себе в кабину. Игрушечный утёнок там давно покачиваться перестал, вид у него был тоже сконфуженный.

А у Любаши пропало праздничное настроение. Она робко поглядывала на сердитого Ивана Романыча, и на душе у неё было так, как будто это и не Петенька виноват во всём, а она сама.

Лишь бывалая бабушка сохраняла спокойствие. Когда грузовик осторожно тронулся с места, а хмурый бригадир опять взялся за руль, бабушка сказала:

— Успокойся, Иван! Петька-то и в самом деле молодой, потому и маховитый. Ещё наживёт ума, поправится.

Потом тихо рассмеялась:

— Нас поскорей вези. А то проштрафимся и мы с Любашей. Комбайны по второму кругу идут, а мы всё ещё не на месте.

Комбайны и в самом деле заходили на второй круг. Они обошли поле со стороны леса и теперь поднимались к дальнему пригорку, над которым темнела какая-то кровля и макушки старых рябин.

Иван Романыч глянул на пригорок и ответил всё ещё хмуро:

— Место вот оно…

Потом опять шумно вздохнул и только тогда успокоился:

— Вы у меня никогда не проштрафитесь!

Заложье, куда привёз бригадир новую повариху с помощницей, было когда-то маленькой деревенькой, но теперь все здешние жители перебрались на центральную усадьбу, в Любашино село, и от Заложья осталось только название местности, да колодезный сруб весь в крапиве и в лопухах, да старый замшелый амбарчик.

Вокруг амбарчика поднялся густой, весь в оранжевых гроздьях рябинник. Под ним стоял самодельный стол и маленькая печка с чёрною самоварной трубою. Бригадир подкатил прямо к печке.

— Вот и приехали!

— Приехали с орехами, — подтвердила бабушка и, покряхтывая, зашевелилась в тесной коляске, стала выбираться.

А Иван Романыч тут же и заспешил:

— Ну, я помчался. К комбайнам помчался!

И он в самом деле побежал, забухал сапогами по тропке, потому что комбайны вновь разворачивались, заходили на третий круг.

Бабушка смахнула со стола рябиновые увядшие листья, подняла корзину, распустила запасной фартук:

— На-ка, примерь…

Фартук оказался длинён, да зато был в голубую клетку, — не хуже, чем у самой бабушки. А когда Любаша повязала его и сверху подвернула, то и по длине он стал почти в самый раз.

— Умница, — похвалила бабушка. — Теперь можно и начинать…

И они начали.

Перво-наперво бабушка отправила Любашу в полутёмный амбарчик, и она там навыбирала из мешка в кастрюлю молодой картошки.

Сама бабушка сходила к колодцу и принесла полное ведро воды.

Потом они вынесли кастрюлю с картошкой на лужайку, бабушка плеснула в неё из ведра, нашла в дровах палку и давай этой палкой картошку крутить. Покрутила, покрутила, грязную воду слила, добавила чистой и опять принялась крутить.

Бурая картошка стала сначала светло-розовой, потом белой, а когда начали выбирать картофельные глазки, то и Любаша от бабушки не отставала: бабушка ковырнёт ножиком мокрую картошину — и Любаша ковырнёт; бабушка кинет картошину в другую, в чистую кастрюлю — и Любаша кинет.

Картошина за картошиной — плюх да плюх! — падали в воду, вода из кастрюли брызгала на стол и протекала в широкие щели столешницы. А там, под столом, пушились тёплые шары одуванчиков. Они щекотали Любашины пятки, над головой шелестели рябины, и к Любаше опять пришло доброе, ласковое настроение. Она сказала:

— Ох, бабушка, бабушка, как хорошо, что ты взяла меня в поле… Спасибо тебе, бабушка!

Бабушка вся так и засветилась от Любашиной похвалы, от глаз у неё побежали весёлые лучики-морщинки.

— Я сама в поле-то ездить люблю. Мне самой тут славно. Была бы помоложе, запела бы.

— А ты, бабушка, и сейчас спой.

— И спою…

Бабушка улыбнулась и вдруг тонким-тонким, дрожащим голосом запела:

Ехал Ваня с я-ярмонки
Да заехал в яблоньки.
Соловей, соловей во саду,
Канареечка во зелёном —
Тёх-тере-рёх!
Яблоньки садо-овые,
А груши медо-овые.
Соловей, соловей во саду,
Канареечка во зелёном —
Тёх-тере-рёх!

— Ой, бабушка! — засмеялась Любаша. — Какие ты песенки знаешь, я и не думала!