Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

– Удивительные стихи вы вспомнили? Какие-то необычные…

– Это любимые стихи моей семьи…

– Руки в лоток и – прекратить разговоры! – снова и снова кричит дежурная сестра.

Как всегда, дверь захлопывается бесшумно, вызывая холодящее душу ощущение, что надзор за тобой ниоткуда появляется и никуда не пропадает. Ты под надзором – всегда. Мой мир опять замкнулся в грязно выбеленных больничных стенах. Руки, похожие на жабьи лапы, спрятаны в прозрачном растворе, и от боли я забываю, что всего лишь сутки назад был университет, курсовая и обещанная пятерка. Свет нещадно режет глаза, распухшие веки закрываются, и мной овладевает бредовое, горячечное состояние, в котором все сильнее и громче звучат слова Тони: «Любимые стихи моей семьи…» Сквозь колюче-разъедающую боль я вижу лицо мамы – самое доброе и самое прекрасное лицо на свете:

– Мама! – беззвучно зову я.– Мне больно! Ну, где же ты?!

Я вижу ее комнату, полную мягкого света и покоя. Распятье, книги, картины…. Темные, вишневые глаза мамы в кольце серебряных волос наполняются тревожным блеском, и она идет ко мне с другого конца земли.

Но никого нет. Кажется, у меня жар. Мой отец, весельчак и оптимист, говорит мне, что все это не так страшно. Он стоит за своим дирижерским пультом, но оркестр молчит. Потом он берет в руки скрипку, и смычок беззвучно скользит по струнам. «Это температура», объясняет отец, и его синие глаза становятся серыми, отрешенными от всего на свете…

– Это катастрофа! – кричит Сергей. – Кожа для женщины – основа ее бытия… Он ходит по комнате, заваленной моими фотографиями, курит одну сигарету за другой, проклиная университет, который изуродовал его жену, и проклятую власть, сгубившую здоровье его отца. От злости его сросшиеся колючие брови почти закрывают глаза, но, как только я подхожу к нему, он берет меня на руки и мы долго кружимся по комнате. – У тебя не кожа, а шелк – улыбается он.

– Нет! – кричу, возвращаясь из беспамятства. Я готова вытерпеть любую боль, только бы не было шрамов. Почему меня не лечат?! Раствор в лотке кажется горячим…

А Коля, где он? Ведь днем Коля узнал от профпатолога, что я у Обуха. Значит, он успокоил маму – свою любимую тетку и отругал идиота Пшежевского. Проклятый поляк! Нет, поляки его никогда не признают своим. Они еще большие националисты, чем наши дурачки. Для них он пшенклятый русский. Поляк – не поляк, что это со мной?! Как «Пше», наверное, испугался, узнав, что я двоюродная сестра Коли, «Платэ-младшего», как называют его в университете.

У Коли умное светское лицо, обворожительная улыбка. Она скрывает его холодную расчетливость. С помощью этой своей улыбочки он обходит все острые углы околонаучных интриг. Надпись на стене его профессорского кабинета гласит «Nothing is impossible». («Нет ничего невозможного» ). Он – первый член партии в нашей семье, и, как раз сейчас, баллотируется в членкорры академии, где дяде Фреду нет места, а Коле – пожалуйста!

Он сейчас по уши в заседаниях. Защиты, банкеты… Может быть, он забыл позвонить маме? Наверное…

Уже вечер. Никого. Но ведь есть еще дядя Фред. Он то не мог забыть. Дядя Фред – удивительная сосредоточенность в сочетании с чисто гальским темпераментом. Неуправляемый ГАВРОШ, как называет его жена… Нет, он не мог забыть!, Как жаль, что утром он был на ученом совете.

Один день, а про меня уже все забыли. Как будто вечность прошла с тех пор, когда я делала эту мерзкую курсовую. Как угодила я в эту дьявольскую карусель?! В какой страшный мир уносит меня все дальше и дальше?!

БОЛЬНИЦА, КАК ТЮРЬМА – ТОЛПА ВРАЧЕЙ, НО НИКТО НЕ ЛЕЧИТ. Насмерть запуганные больные… Эта Лукерья вчера просто разнервничалась, на сумасшедшую она вовсе не похожа. «Молчите! Молчите, если хотите остаться в живых!», – звучит в ушах. Откуда в гражданской больнице столько военных и почему они больных лупят по физиономиям. Почему до сих пор не дали обезболивающих? И не лечат толком. Целые сутки пристают… с распиской…

Страшно, в сердце ноющее чувство неотвратимой беды… Надо отcюда выбираться. Но… как?

Я судорожно пытаюсь хоть что-то придумать и гоню ощущение своей полной беспомощности… Снова и снова возвращаются ко мне непостижимо болезненные, почему-то так испугавшие меня строки: «ЗАКОН САМОДЕРЖАВИЯ ТАКОВ, ЧЕМ ЦАРЬ ДОБРЕЙ, ТЕМ БОЛЬШЕ ЛЬЕТСЯ КРОВИ…»

Откуда возникло у меня это дикое непроглядное чувство загнанности, одиночества, страха, что уже никто никогда не пробьется в мою жизнь?.. Нет-нет, я не одна, мне помогут. В этой адской, раздирающей тело и мозг боли я перебираю в памяти своих друзей, цепляясь за их имена, как утопающий за соломинку.

С Оксаной Бойчук мы дружим с первого курса. Оксанкин отец – генерал химических войск, Герой Советского союза. А сколько друзей у сережкиного отца?! Самый близкий – адмирал Воронцов, бывший начальник морской разведки, живет в нашем доме. Ему… только снять телефонную трубку. Нет, тут нужны химики. Кузнецов Владимир Филиппович, генерал из Академии противохимической защиты. Его жена дружит с мой матерью…