Лицо страха

— Грэхем, у нас простой выбор. Пойти или остаться. Если мы будем спускаться, может быть, мы разобьемся или замерзнем насмерть. Если мы останемся здесь, мы будем убиты, это точно.

— Я не думаю, что это так просто.

— Ты знаешь.

Он прикрыл глаза. Он был зол на самого себя, ему было больно от своей нерешительности принять реальную действительность, рисковать жизнью, встретиться лицом к лицу с собственным страхом. Спуск будет опасным. Предельно опасным. Он может даже оказаться полнейшим безрассудством; они могут погибнуть в первые минуты спуска. Но она была права, когда сказала, что у них нет выбора, кроме как испробовать этот.

— Грэхем! Мы напрасно тратим время.

— Ты знаешь действительную причину, почему спуск невозможен?

— Нет, — ответила она. — Скажи мне.

Кровь бросилась ему в лицо, он покрылся краской:

— Конни, ты не оставляешь мне ни капли достоинства.

— Я никогда не отбирала его у тебя. Ты сам брал его у себя, — на ее милом лице отразилось сожаление. Он видел, что ее ранил такой прямой и открытый разговор с ним. Она прошла через комнату и провела рукой по его лицу: — Ты сам отказывался от своего достоинства и самоуважения. Шаг за шагом, — она говорила тихо, почти шепотом, ее голос дрожал. — Я боюсь за тебя, боюсь, что, если ты не перестанешь отбрасывать его, у тебя ничего не останется. Ничего.

— Конни... — Ему хотелось плакать. Но у него не было слез для Грэхема Харриса. Он прекрасно понимал, что сделал с собой. У него не было жалости. Он презирал того человека, каким стал. Он чувствовал там, глубоко внутри себя, что всегда был трусом и падение с Эвереста завершило победу страха над ним. Тогда почему он не обратился к психиатру? Каждый из его докторов предлагал сделать психоанализ. Он чувствовал, что ему было удобно загородиться страхом; и это ослабило его:

— Я боюсь собственной тени. Я не смогу помочь тебе там.

— Ты испуган сегодня не так, как вчера, — мягко произнесла она. — Этой ночью тебе здорово досталось. Чего стоит одна только лифтовая шахта? Сегодня утром сама мысль о спуске по тем ступеням ошеломила бы тебя.

Он колебался.

— Это твой шанс, — сказала она. — Ты можешь победить свой страх. Я знаю, ты сможешь.

Он нервно облизнул губы, подошел к сложенному снаряжению:

— Хотел бы я иметь хоть половину твоей уверенности во мне.

Проследовав за ним, она сказала:

— Я понимаю, о чем тебя прошу. Я знаю, это будет самым трудным из всего, что ты когда-либо делал.

Он живо вспомнил свое падение. Он мог закрыть глаза в любое время — даже в переполненной людьми комнате — и снова переживать это: его ноги соскользнули, резкая боль в груди, когда страховка затянулась вокруг него, боль внезапно ослабла, когда веревка оборвалась, дыхание перехватило, словно непрожеванный кусок мяса застрял в горле, затем падение, падение и падение. Оно продолжалось около шести метров и закончилось в глубоком сугробе снега; но казалось, это была целая миля.

Она повторила:

— Если ты останешься здесь, то умрешь; эта смерть будет легче. В то мгновение, когда Боллинджер увидит тебя, он выстрелит. Он не станет колебаться. Для тебя все закончится за какую-то секунду. — Она тронула его за руку. — Но со мной будет не так.

Он оторвал взгляд от снаряжения и посмотрел на нее. Ее серые глаза излучали животный страх, такой же парализующий, как и его собственный.

— Боллинджер изнасилует меня, — сказала она.

Он не мог говорить.

— Он зарежет меня, — продолжала она.

Непрошеный образ Эдны Маури возник перед его мысленным взором. Она держала свой окровавленный пупок в руке.

— Он изуродует меня.

— Может быть...

— Он Мясник. Не забывай. Не забывай, кто он.

— Господи, помоги мне, — прошептал он.

— Я не хочу умирать. Но если мне суждено умереть, я не хочу, чтобы это было так. — Она содрогнулась: — Если мы не собираемся спускаться, если мы будем ждать его здесь, тогда я хочу, чтобы ты убил меня. Ударь меня по затылку чем-нибудь. Ударь меня сильно.

Вздрогнув, он произнес:

— Что ты такое говоришь?

— Убей меня, прежде чем Боллинджер доберется до меня. Грэхем, ты мне обязан многим. Ты должен сделать это.

— Я люблю тебя, — тихо произнес он. — Ты для меня все. У меня больше ничего нет.

Она напоминала плакальщицу на своей собственной казни.

— Если ты любишь меня, тогда ты понимаешь, почему тебе следует убить меня.

— Я не могу этого сделать.

— У нас мало времени, — сказала она. — Или мы прямо сейчас готовимся к спуску, или ты убьешь меня. Боллинджер появится здесь в любую минуту.

* * *

Посмотрев на главный выход и убедившись, что около него никого не было, Боллинджер пересек мраморный зал вестибюля и открыл белую дверь. Он стоял на площадке северного аварийного выхода и прислушивался. Ничего не было слышно: ни шагов, ни голосов, никакого шума. Он взглянул вверх, в узкое открытое пространство, но не увидел никакого движения на винтовых перилах.

Он побежал к южному выходу.

Там тоже было пустынно.

Он взглянул на часы: 22.38.

Припомнив несколько стихов Блейка, чтобы успокоиться, он пошел к лифту.

31