Лицей 2019. Третий выпуск

— Ну, мало ли, вдруг вы скинхеды. — Вовчик улыбнулся. Чем больший ужас меня охватывал, тем шире он улыбался. — Ты, Антон, давай, тоже рассказывай. А то сидишь скромнягой. Ну-ка!

— Ну, я, право, не знаю… Не настолько уж это интересно…

Антон ещё несколько мялся, но потом согласился. Подкинув пару полешек в костёр, он начал рассказ. Неспособный говорить, я слушал.

— Понятие пустоты меня интересовало с юношеских лет. Я любил, когда люди говорят: «Пустое!», «Пустяки!», «Свято место пусто не бывает!», «В пустоте да не в обиде!», «Пустобрех!». Что-то в этих словах будоражащее было — так мне казалось.

Потому я и поступил на философский факультет МГУ. Там я изучал Хайдеггера, Юма… На всё смотрел я пусто и легко. В известный момент мне даже сделалось нестрашно умирать. Чего бояться-то, в самом деле? Из одной пустоты да в другую… Нет, нет, я не буддист. Я думальщик.

Раз один товарищ мне сказал, что Вселенная расширяется с ускорением, тогда меня чрезвычайно увлекла тема бесконечности. Я влюбился в эту перевёрнутую восьмёрку: часами вырисовывал её ручкой в тетрадке и не уставал восхищаться.

Как-то я пролил молоко, и оно потекло по столу, стекая на линолеум покапельно. Глядя на него, я осознал, насколько бесконечность и пустота человеческому мозгу неподвластны. Меня это ввергло в страшное отчаяние, но я тщился сопротивляться.

Я порвал отношения с внешним миром и упёрся лбом в эту идею. Я брал приступом осознания одно понятие за другим, но всё равно срывался. Величайшее уныние охватило меня, придавило и скатало в какой-то шарик. Впервые в жизни я испытывал такую тоску.

Я голодал, сидя над этой идеей, я не спал, я доводил себя до грани всех граней. Почему-то мне казалось, что если я найду разгадку — мир вздохнёт свободнее: и не будет уже несчастных и одиноких. В глубине души я жаждал всемирной славы, конечно. Но не всё ли это равно?

Не знаю, сколько дней длился голод — может быть, семь. Но потом я заметил, что с балкона кто-то стучится.

Это был неизвестный мне человек — слегка обезьян, хотя мил: седой и в костюмчике. Был у него ещё чемодан, которым он побрякивал. Я открыл дверь. Он зашёл в комнату и сразу закурил. Выкурив три сигареты — затараторил (он ещё брызгал слюной):

«Я знаю, чем ты тут занимаешься, мне дали распоряжение свыше, чтобы я тебе передал, чтоб ты этим больше не занимался».

«Почему?» — спросил я.

«Потому что твои занятия крайне неприятны тем, кто находится свыше, — они сотворили мир так, как посчитали нужным, а уж разбираться в этом — не что иное, как преступление».

«Это почему ещё?» — полюбопытствовал я.

«Ну, смотри, помнишь случай с мужиком, который двигал границу?»

Я такого случая не помнил.

«Новости читать нужно, — говорит. — Ладно, не важно, был, в общем, такой мужик, жил в деревушке у границы с Беларусью, и вот показалось ему, что забавно было бы границу на метр-другой сдвинуть, он и сдвинул, выкопал столбик — и сдвинул, потом ещё раз, и ещё; всем было как-то плевать, так что нескоро заметили, но мужик тот додвигал границу до самого Минска — и расследование таки начали; ну и что бы ты думал с этим мужиком сделалось?»

«Тюрьма?»

«Нет же, расстрел. А! Ты потому, наверное, и не знаешь, — замяли случай, ну да ладно, не важно; так вот, угадай теперь — если у вас, на земле, за попытки выйти за границы — пусть даже такие смешные — назначается расстрел, то что станет с тем, кто двигает границы, назначенные свыше?»

Он затянулся. Посмотрел на меня внимательно и, кажется, подмигнул.

«Что-то нехорошее?» — проговорил я.

«Вот именно, мой дорогой, а ты ведь крещёный, с высшим образованием почти, лучше б с Ильиным и Бердяевым дружбу водил, а эта твоя тропа — нехорошая; ладно ещё, когда всякие нехристи туда суются, а ты-то зачем? Ну добро́, у меня куча дел, а ты питайся и спи хорошенько, завтра у вас зачёт, да? Вот и подготовься на совесть».

«Ладно», — ответил я. Он прижал подбородок к груди и с тем исчез.

Я стоял без мысли сколько-то, а потом идеи закипели в моей голове. Господин в костюме сам проговорился: если пустота и бесконечность — это границы, назначенные свыше… Я немощной рукой потянулся за листком.

Но тут я умер от голода — хотя холодильник был полон еды. А пока меня этапировали в Мордовию, я совершенно забыл всё решение. Да и какой в нём смысл теперь? Туда — уже не передать ведь…

Когда Антон кончил свой рассказ, я не удержался, подскочил к нему и потрогал его лоб: холоднее банки пива, он ясно ощущался под рукой.

— Да мёртв ты, мёртв! Не надо суетиться, — успокаивал меня Вовчик.

— Но как? Но почему? — Я снова обрёл дар речи. Ненадолго.

— Да мне почём знать, как и почему? — хохотнул Вовчик. — Расскажешь — тогда поймём. Меня пока сюда вели, я что слышал: когда умираешь — ты как бы на стенку натыкаешься, картинка перед глазами делается, как экран. Вот. И если ты умираешь во сне, например, — то оказываешься в лабиринте, где тебя кормят, поят и не выпускают, пока конвой не придёт. Если самолёт разбился, тебя по облакам носит. И типа того.

— Но какого хрена мы забыли в Мордовии?! — закричал я.