Литература как жизнь. Том II

«Был такой писатель Пристли», – в патриотическом порыве писал Константин Михайлович, и это не сейчас, когда в самом деле автор некогда популярных пьес и романов был. Нет, симоновская статья являлась оперативным откликом на статью английского писателя, находившегося в большой славе и в дружбе с нами. Пристли оплакивал воображаемое поражение России в предполагаемой Третьей Мировой войне. Оплакивал – не приветствовал. «Я же хотел сказать, как это будет ужасно!» – жаловался Пристли нам с Романом, когда мы были у него в гостях, и жаловался в Москве моему отцу, которого знал ещё по ВОКСу. Вот в каком положении очутился Пристли: в Англии на него, как просоветски настроенного, доносил Джордж Оруэлл, а у нас как антисоветчика разносил Константин Симонов. Что создатель Большого Брата сам Большому Брату служил, тогда мы не знали, не мог знать и Пристли, но литературную могилу, вырытую ему Симоновым, он считал глубоко незаслуженной, о чем нам с Романом и сказал в 1961 г. Тогда на Шекспировской конференции в Стрэтфорде он сам к нам подошёл и протянул руку. Я передал ему привет от моего отца, и Пристли пригласил нас к себе на обед. Когда же «воскресший» писатель приехал получить накопившийся гонорар, Симонов в ресторане «Арагви», как бы в порядке компенсации, оживлял, закармливая на убой им отправленного на тот свет «бывшего» автора. Перед обедом, вспоминая отходную, спетую по нём Симоновым, англичанин грозился «Я ему пока-ажу! Я ему скажж-жу!». При их разговоре дипломатически-щекотливом я не присутствовал (переводчицей была Оксана Семеновна Кругерская), мне было назначено прийти сразу после обеда, и я застал непримиримых противников за дружеской беседой: англичанин умолк, утих и только посасывал трубку. В каждой книге о Пристли, а их в Англии вышло несколько, подробно описывается его первая, послевоенная поездка в Советский Союз, когда сопровождал Пристли мой отец (не названный в этих книгах). А второй визит либо вовсе не упомянут, либо кратко сказано – виделся с Константином Симоновым. Между ними оказалось заключено джентльменское соглашение считать инцидент исчерпанным, как будто Симонов и не проявлял за счет Пристли чрезмерного патриотического рвения. Политика компромисса универсальна, если вы хотите попасть в круг людей уважаемых, надо прежде всего определить, кто на сегодня уважаемы и сделать ставку на них.

Умел Симонов пожить во всю советскую власть. Бывал тем и другим, исполняя неофициальную, безоговорочно признаваемую роль то борца с космополитизмом, то либерального лидера, то рассказавшего всю правду… О чем? О Сталине, о войне, но как можно верить писателю, ни одному слову которого нельзя верить? Этого не понять людям, не жившим в наше время, когда подобие правды возмещало дефицит истины. А правды не было? Безусловно была, но все пронизывала ограничительная позволенность, поэтому невозможно было распознать, где правда, а где пропаганда.

«…Самобытность и высокое мастерство. Достаточно вспомнить ранние повести и рассказы таких писателей, как Замятин, Федин, Леонов, Олеша, Пильняк, Бабель».

Эрнест Дж. Симмонс, Введение в русский реализм, стр. 229.

Не назван Андрей Платонов. Свидетельствую: Симмонс о нём и не слыхал. Мыслили мы «обоймами имён», кого положено было считать значительными писателями разумелось само собой. Номенклатура! Казалось – под нажимом сверху. Нет, в силу инерции, безо всякого «сверху», без ЦК и Главлита, ранжир подсказывается сознанием каждого из страха остаться в одиночестве со своим собственным суждением, а ещё чаще из-за отсутствия собственного суждения. Что же мешало мыслить шире там, у них, если об Андрее Платонове американский специалист по советской литературе не знал согласно некоему установившемуся порядку? Притащил я из библиотеки ИМЛИ и дал Симмонсу почитать «Происхождение мастера», он сказал: «Похоже на Всеволода Иванова». Американец как бы оправдывался: уж раз похоже, то и не знать простительно. Мне же Платонов как раз и не напоминал Иванова, то писатель насквозь искусственный.

Не попал Платонов в «Лучшие рассказы года», международный сборник, на который ссылалась его вдова, не попал по указанию незримых и могущественных властей, эти силы официального статуса не имеют, однако обладают огромным влиянием. Политика Запада в отношении нашей литературы направлялась с Запада, а Запад со своей стороны прислушивался к нашим голосам, доверительно говорившим, кого из наших печатать и не печатать. Не официальная информация и не официальная политика, нет, частные, сплочённые единством интересов голоса взаимно ставили друг друга в известность о том, кого считать достойным перевода и превознесения, о ком лучше помолчать. Всё без протоколов, без различимых следов. Без слов, перемигиваясь, понимали друг друга.