Литература как жизнь. Том I

Однажды на Старой Калужской дороге, на сорок девятой версте, я видел своими глазами: осенняя ночь, идёт дождь, у дороги лежит пьяный, под него ручейком течёт вода, а он поёт «Мы с тобой два берега у одной рее-ки-и-и!» Едва поворачивающийся язык выговаривает, что на душе у человека, который, лежа в канаве, рвется к звездам.

А вот картина из опыта моей жены: после окончания Московского Университета она работала переводчицей в Интуристе, с англичанами приехала в колхоз. В деревне ни души, все на работе, попался им колхозник, коллективным трудом не занятый. У него спросили, нельзя ли посмотреть, как он живет. Неколлективный колхозник тут же предложил следовать за ним. Но на дверях его собственного дома висел амбарный замок, предусмотрительно оставленный супружницей гостеприимного, но не достойного доверия хозяина. Иностранцы скисли, однако хозяин и без ключа нашел выход – принес из сарая топор, изрубил дверь и пригласил гостей в свое жилище. При виде такой способности к самосокрушению, англичане отказывались верить своим собственным глазам, как это описано у Конрада в романе «На взгляд Запада». В том же романе незъяснимы, на взгляд западного наблюдателя, поступки русского кучера: запил и сорвал революционную конспирацию, а как только протрезвел, со стыда повесился. Ещё один персонаж, студент, объясняет собеседнице свой уход в терроризм: «Сударыня, я был одержим!»

Хватило на благоустройство людей Запада, однако у нас оснований задаваться перед ними нет, мы порядка у себя пока не навели и поэтому не знаем, насколько неисчерпаемы ресурсы нашей душевности. А каков порядок на Западе, это ещё Шаляпин с Рахманиновым в эмиграции почувствовали: природа кажется упорядоченной и даже искусственной. Теодор Драйзер побывал у нас, повидал нашу жизнь, имел дело с неразберихой, тратой времени впустую, но, присмотревшись к людям, задал самому себе вопрос: займутся они (мы) делом и – станут похожи на нас (американцев)? Создатель «Американской трагедии» и трилогии о Каупервуде не ответил на вопрос, заданный самому себе, но счел нашей привлекательной чертой склонность «бросить работу и поговорить о тайнах бытия». Действительно, мы говорили: «Если выпивка мешает работе, брось… работу!!!»

Родные арабески

«…В каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ».

Марш Военно-Воздушных сил.

Когда начались налеты на Москву, дед-воздухоплаватель решил, что для нас с матерью безопасным убежищем будет подмосковный засекреченный авиазавод. В первую же ночь немцы стали бомбить секретное предприятие, и если попадается мне война, вспоминаю: уханье взрывов, трясется земля, вспышки, мать положила меня на пол и накрыла своим телом. Рядом с мамой не боялся, чувствовал, как она дрожит, я – нет. Вспышки, озарявшие комнату, напоминали кино – «Огни большого города». Мы с Марусей несколько раз смотрели. Вместо гуляния на свежем воздухе шли от нашего дома прямо через площадь в «Центральный». Взрывы, от которых тряслась земля, у меня смешались с раскатами хохота, от которого дрожали стены кинотеатра.

«Бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд».

«Герой нашего времени».

На конном заводе в горах Кавказа дали мне лошадь под седлом, вместе с табунщиками я поднялся к утесу, на одном из этюдов запечатленному Лермонтовым. Табунщики разъехались по своим участкам, спускаться вниз мне предстояло в одиночестве, к тому же в сумерках, и я опасался потерять дорогу. На удачу нашелся попутчик – домой собрался закончивший смену. Это был тип толстовский из «Казаков». Рослый, сухощавый, широкоплечий, он ещё как бы раздался в плечах, когда накинул бурку. Мы тронулись. Вожатый мой пустил свою лошадь крупной рысью, всё прибавляя и прибавляя. Спускались с гор, на нас опускалась темнота. Гнали по ущелью. Слева вздымался обрыв, уходящий в небо, и справа обрыв уходящий в небо. Сверху звезды. Луны не было. Я держался следом за черным пологом бурки, слегка вздымавшейся над крупом передового коня. Неслись минут сорок. «Пошли вечерять», – сказал мой ведущий, когда мы достигли цели и расседлали лошадей, почти не вспотевших, хорошо втянутых.