Листригоны

Рыба клевала довольно часто, но — увы! — каждый раз наши крючки, вытащенные из воды, оказывались либо с нетронутой наживкой, либо совсем пустыми. Милый Фернанд спокойно и молча наживлял моллюсками и свою и наши удочки.

Я пригляделся к их манере подсекать и наконец увидел и свою и ихнюю ошибку. Все мы, почувствовав клев, тащили удочку из воды широким, длинным и потому замедленным взмахом. И я вспомнил, что тридцать лет назад совсем, совсем другой сноровке учился я у беспорточных одесских мальчуганов, когда ловил вместе с ними, самоловом, жирных бычков на молах Практическом и Карантинном и на Тендровской косе. Тогда я не держал сигнальную бечевку в руке, — нет, она у меня лежала, слегка придерживаемая большим пальцем, и беспрестанно чувствовал легкое прикосновение, внизу, грузила к подводным камешкам, и леска у меня всегда была полунатянутой. Быстрый клев жадного бычка мгновенно дает о себе знать чуткому указательному пальцу, и в тот же самый миг послушный палец делает быстрое короткое дергающее движение вверх. И — готово… Бычок — есть! Сначала тяжелеет бечевка, потом и сам, нарвавшийся на зубчатое острие, лобастый бычок упирается и трепещет, влекомый кверху. Так все дело в быстроте рефлекса. Известно, как молниеносны рефлексы у диких животных; у домашних чуть-чуть слабее, но даже у уличных мальчишек они еще удивительно сильны. Потому-то одесские мальчуганы и ловят бычков сотнями за какие-нибудь два часа, и потом, продав их рыбнику по копейке за десять штук, блаженствуют поджаренными семечками и халвой.

Трудно было мне, после долгой отвычки, вспомнить и воскресить в пальцах эти почти инстинктивные рефлексы. Наконец-то тяжесть бечевки и ее судорожные колебания дали мне знать об успехе. Вытянул я белую в крапинках, небольшую, но тяжелую рыбку, необычайно колючую.

— О! Мсье! Поздравляю вас! Знаете ли вы, что эта рыба очень ценная и редкая? Называется она «раскасс»…

А потом пошло и пошло… Не знаю, место ли попалось нам такое уж раскассистое, или для меня подошла пора удачи, в самом деле, ко мне вернулся второй бессознательный разум, но «раскассы» так и лезли на мои крючки, и ни один не уходил. Фернанд сумел приглядеться ко мне. Он поймал одного «раскасса» и два мелких окунька. Папа ничего не словил. Он поглядел из бинокля на маяк и сказал, что там вывешен сигнал, извещающий о перемене погоды к буре: «Так не лучше ли нам будет убраться своевременно? Здесь ветер мистраль, и штормы в этих местах крайне опасные».

Фернанд дорогою пересчитал мою добычу: оказалось девятнадцать «раскассов», один окунек и пять каких-то маленьких рыбок. Капитан не позволил мне грести, и все время называл меня «le roi de la pêche»[20]. В тоне его не было зависти. Но мне стало немного грустно.

Для чего, в самом деле, не устоял перед рыболовной жадностью? Ну, привезли бы мы по одной какой-нибудь рыбке, и опять продолжалась наша невинная дружелюбная игра в морских волков…

Я так и знал, что на берегу г. Шарте откажется от дележа добычи и заставит меня взять все, что я наловил. Но я не мог предполагать, чтобы он меня совсем списал с корабля «Марсель». В те дни, которые мне еще пришлось прожить на мысе Гурон, трое мореходов Шарте нередко выходили в море. Я с ними кланялся, даже разговаривал. Мсье Шарте неизменно называл меня «королем ловли», но уже на борт своего судна не пригласил никогда.

А уха из чертова «раскасса» оказалась все-таки превосходной, жирной, вкусной и крепкой.

<1931>