Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Дядю Васю хлебом не корми, а дай сходить за грибами. И грубый-то он был, и неприветливый какой-то, и выпивоха, а вот в лесу совсем менялся, будто в нем, в темном, лампочку включали. Он в лесу даже что-нибудь ласковое мог сказать тете Нюре, не вылезавшей у него из матерков…

Ну вот, срезал он, значит, еще один гриб, поднял его, и тетя Нюра увидела, что это был сырой груздь. Тяжелый, холодный, чистый — лучше и не придумаешь для засолки. Его палевая шляпа походила на большую, но мелкую воронку с загнутыми наружу мясистыми краями. У таких груздей ямку-воронку иногда наполняет дождевая вода, в которой плавают хвоинки.

Крупный груздь был так хорош, что дядя Вася долго осматривал его, взвешивал на руке, нюхал, а потом вдруг… поцеловал слегка липкую, студенистую по краям шляпку.

— Ты чего это, Вася?! — почему-то испугалась тетя Нюра, выходя из-за ершистых елочек.

Дядя Вася повернулся к ней, скуластое, небритое, колючее, как елочная хвоя, лицо его было непривычно просветленным и даже похорошевшим.

— Ты глянь-ка… Ишь он какой! — и дядя Вася мозолистой ладонью бережно провел по шляпе — погладил, что ли, кто его знает?

А вечером дядя Вася умер. Высыпал из корзины на стол кучу грибов, с хвоинками-травинками да с листочками-сучочками, стал разбирать их и внезапно ткнулся лицом в эту груду. Тетя Нюра подумала, что он нюхает ее. Уж очень любил он грибной запах…

— Это он, в лесу-то, через груздь с белым светом попрощался, — горестно говорила потом тетя Нюра. — Видно, почуял он тогда, что срезал свой последний груздь.

Не увижу

Земля — жилище человечества. Из глубин космоса она видится как единый зелено-синий Дом Людей.

Тогда почему же я в своем доме еще не побывал во всех его комнатах?

— Как же так!

Неужели я не увижу саванны и хижины, рокочущей тамтамами Африки, обезьяньих джунглей и древних городов Индии?

Неужели не онемею, потрясенный Тадж-Махалом в Агре, когда этот беломраморный мавзолей зеленовато светится под луной, излучая из своего мраморного сердца лучи любви к женщине, в честь которой он был воздвигнут мозолистыми руками мужчин?

И я не помолюсь красоте собора Парижской богоматери?

И мне не придется разжечь костер в загадочных сумерках бразильской сельвы?

И я не обниму своего краснокожего брата из племени отважных делаваров?

Неужели я умру, так и не искупавшись в Миссисипи?

Нет, не искупаться мне в великой реке…

Из прошлого

Влюбленному всегда двадцать лет.

Значит, и нам с тобой было тогда по двадцать?

Еще не сошли талые воды, а мы с тобой уже отправились в лес за брусничными листьями. Да еще надеялись натолкнуться на гриб подснежник. Его зовут сморчком. Смешно? Иногда он, удалой, прорывается сквозь снежок. Его белую, толстую ножку не видно, лишь темнеет на снегу морщинистая голова. Идешь по лесу и думаешь: да кто же это рассыпал картошку?.. Снеговой водицей пахнет сморчок…

Мы недавно видели апрель с самолета. Глубоко под нами ослепительно вспыхивали извивы, петли речек, овалы озер. Это солнце бросало на нас с земли мгновенные, пламенные взгляды. На тысячи километров все поля были в лужах, с затонувшими в них облаками.

Неужели все это было? И ты — была?

Тебя сейчас нет на земле, и мне все сильней и сильней начинает казаться, что и ты, и все, что у нас было, все это мне только когда-то приснилось. Я тихонько шепну тебе: «Слушай! Меня ведь тоже нет. Нет того, прежнего, которого ты так ласково любила. Он погас, а вместо него появился какой-то чужой и непонятный нам человек…»

Мы тогда думали застать в апрельском лесу снег, воду. По низу березовой рощи частоколом белели только одни стволы — ни травинки там, ни кустика, земля была устлана бурыми листьями, а сквозь них пробивались желтовато-белые, лохматые подснежники, омытые талой водой. Мы пошли к ним, и вдруг ногами ощутили твердь. Оказывается, под бурой листвой таился снег. Вон среди желтой травы белеет он, ручей пропилил в нем извивы.

Мы подошли к одной из берез. Она удивила нас тем, что ствол ее во многих местах сочился. Сочились все ее ранки, трещины, шишки от обломанных сучьев. Корни березы, как могучие насосы, гнали по стволу сок, и он пробивался сквозь кору, пенился в зарубках, струился по ней, капал с обломков ветвей.

Помнишь, я тогда воскликнул: «Какая силища жизни!»

И по нашим телам молодые, гулкие сердца тоже напористо гнали горячий, бруснично-красный сок…

А ночью ударил морозец. На другой день мы снова отправились к нашей березе. И она открыла нам маленькое чудо. На ней сверкали сосульки. Поблескивал ствол ледяными наростами. И даже у ее подножия на земле возвышались ледяные горки и натеки.

— Да ведь это же березовый сок, — изумилась ты.

Я отломил хрупкую сосульку и дал тебе: «Пососи леденец березы!» И себе отломил сосульку. И мы сосали сладковатый, освежающий березовый сок, и эти прозрачнейшие леденцы казались нам целебными. Ты поцеловала меня, и твой поцелуй пахнул березовым соком.

Да было ли это или не было? Дарил я тебе леденцы березы или это, в глубине десятилетий, только почудилось мне?