Лист

В твоих очах, в твоих снегах
я, путник бедный, замерзаю.
Нет, не напутал я, — солгал.
В твоих снегах я твой Сусанин.

В твоих отчаянных снегах
гитары белое бренчанье.
Я твой солдат, по не слуга,
слагатель светлого прощанья.

— Нас океаны зла зальют…
О, не грози мне, не грози мне!
Я твой солдат, я твой салют
очей, как небо, негасимых.

— Каких там, к дьяволу, услад!
Мы лишь мелодию сложили
про то, как молодость ушла,
которой, может быть, служили.

"Гори, звезда моя, гори!"…

Гори, звезда моя, гори!
И полыхай притом.
Сто Сцилл и столько же Харибд
хромает за хребтом.

Там сто стоических пещер,
там стонет красота,
за тем хребтом, где вечер-червь
мне душу разъедал.

Он разъедал, да не разъел,
он грыз, да не загрыз.
Ни сам я и ни мой размер
не вышли из игры.

Не обрели обратных нот,
не хлынули под нож.
И если прославляли ночь,
то — ненавидя ночь.

Пусть вечер, как хирург угрюм,
хромает вдоль застав, —
моя звезда,
ты — не горюй,
гори,
моя звезда!

Эхо

Солнце полное палило,
пеленая цитрус.
Нимфа Эхо полюбила
юного Нарцисса.

Кудри круглые. Красавец!
Полюбила нимфа.
Кончиков кудрей касалась,
как преступник нимба.

А Нарцисс у родника,
вытянут, как пика,
в отражение вникал
собственное пылко.

У Нарцисса отрешенье.
От себя в ударе,
целовал он отраженье,
целовал и таял.

Как обнять через полоску
дивное созданье?
Он страдал и не боролся
со своим страданьем.

— Я люблю тебя,—
                    качал он
головой курчавой.
— Я люблю тебя! —
                   кричала
нимфа от печали.

— Горе! — закричал он.
                                 — Горе!
нимфа повторила.
Так и умер мальчик вскоре,
в скорби испарился.

Плачет нимфа и доныне.
Родники, долины,
птицы плачут, звери в норах,
розы, кипарисы.
Ведь не плачущих не много.
Есть. Но единицы.

С тех времен для тех, кто любит
и кого бросают,
запретили боги людям
громкие признанья.

Если невзначай польются
слезы от предательств,—
запретили боги людям
громкие рыданья.

Даже если под мечами —
помни о молчанье.
Ведь в любви от века к веку
так. Такой порядок.
Пусть не внемлет нимфа Эхо,
пусть не повторяет.

Фонтан слез

Бахчисарай!
Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны.

Он прибивал славян к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
молился узкоглазой маске.

Бахчисарай!
Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил,
менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.

Все — мало. Только власть любил.
Всех юношей страны для страху
убить задумал —
                 и убил;
оставил евнухов и стражу.

Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как солнце мглы;
младенцев сабли истребляли.