Лист

Торжественный банкет на семьсот персон. Съехавшиеся со всех концов света единоверцы Вагнера празднуют открытие Театра торжеств. Красивейший тост Вагнера адресован Ференцу Листу:

— Здесь присутствует человек, который поверил в меня, когда обо мне ещё никто и ничего не знал, человек, не будь которого, и вы сегодня не услышали бы ни единого звука из моих сочинений. Этот человек — мой дорогой друг, Франц Лист…

Старый маэстро говорит ответное слово, но так тихо, что слышат его лишь стоящие совсем рядом:

— Спасибо за слова признания, сказанные моим дорогим другом, которого я искрение чту и уважаю! И преклоняюсь перед его гением, как должно преклоняться перед Данте, Микеланджело, Шекспиром и Бетховеном…

Затем он уезжает с неизменной лампадкой для чтения и «Божественной комедией». Колышется язычок света на страницах бессмертного творения Данте.

Он думает о Гансе, затем о траурном объявлении, которое с запозданием, кружным путём попало недавно ему в руки: умерла Мари. Навеки окончен спор между Нелидой и Германом, иными словами, между Мари д’Агу и им, Ференцем Листом. Он сидит в обитом плюшем купе один и думает. Думает о том, что, собственно говоря, для него Мари умерла уже давно. Уже давно он не вспоминал о ней никак — ни с любовью, ни с гневом. Известие в траурной рамке воскрешает в его памяти Сад… первый хмельной до головокружения поцелуй… бегство из Парижа… чистую тишину в Женеве, к которой примешивается стеклянный звон колоколов… си… ля… до… соль… ми. Мари ушла, и это тихое напоминание и тебе: готовься в дорогу и ты, Ференц!

Стареет. Иногда уже приходится принимать помощь совершенно незнакомых людей, которые, взяв его под руку, переводят на другую сторону улицы. Но всё равно он упорно всегда в пути. Август 1877 года Ференц проводит на вилле д’Эсте, гуляет, поскрипывая гравием, по садовым дорожкам. В голове рождается мелодия о кипарисах д’Эсте. На ходу он пишет и «Via Crucis». «Интересно, что сказал бы ты, Рихард, понравилась бы тебе эта музыка? — думает он и даже затевает спор с невидимым оппонентом. — Да понял бы ты её?..»

Ведь старый аббат теперь уже шагает но таким крутоярам музыкальной композиции, что современникам и не под силу карабкаться по ним. Даже Рихарду. Сначала он свернул с торного тракта мажорно-минорного лада на дорожки грегорианской и древнегреческой музыки. А сейчас его мысли занимает одна дума, что, пожалуй, нужно окончательно сойти с проторённых дорог и привычных ладов и начать создавать такую музыку, у которой неопределённая (свободная) тональность — жанровая принадлежность.

Он ещё гуляет в парке виллы д’Эсте, а в мыслях уже новые поездки — в Вену, Веймар, на Всемирную выставку в Париж.

Новая встреча с Эдуардом Гансликом. В атмосфере давнишних разногласий оживляется и Лист. Теперь он вдруг замечает, что его раздражают согласные со всем собеседники. С Гансликом можно спорить сколько угодно, блеснуть злословием, отразить остроумные нападки и под конец «всыпать» упрямцу. Они спорят о Моцарте, Бетховене, Брамсе и Вагнере. Затем Ганслик отступает. Не потому, что у него кончились аргументы. Просто у него есть нижайшая просьба:

— Хватит драться, маэстро! Сядьте на минутку к роялю.

Лист не заставляет упрашивать себя, играет Шумана, Вагнера, Бородина и Мошони, затем Бетховена, Шопена, Сгамбати, Сметану.

Служащие музыкального павильона Всемирной выставки, окружив рояль, дивятся чуточку припухшим рукам Мастера, качают головами и восклицают:

— Ученики Листа уже покорили весь мир, но первым пианистом планеты и до сих пор остаётся он сам, Лист!

После торжественного вечера в музыкальном павильоне выставки в дверь гостиницы постучалась его юность. На пороге подросток.

— Я Эрар-наимладший. Дедушка прислал меня сказать, что в нашем доме вас ждут, как всегда, ваши апартаменты.

И затем снова купе поезда, чадящая лампадка. В январе 1879 года почта приносит две горестные вести: умерли два очень хороших друга — Антал Аугус и Эдуард Лист. Уволился Спиридон, открыв собственную цирюльню. Предварительно он выжил из дома и горничную и повариху, и теперь его господин остался совсем один. Впрочем, нет, молодёжь, Зичи и студенты академии не забывают старого Мастера. Подыскали ему нового слугу. Славный венгр, откуда-то с Большой венгерской равнины, плоховато говорящий по-немецки. Но с маэстро они отлично понимали друг друга. Зато писем Каролины к ному ни на одном из пяти языков он не читал и всё отдавал барину. Так что Ференц теперь из первых рук получал указания из Рима относительно своей диеты и мог знать все тайные замыслы княгини относительно её войны против вина, пива, сигар и трубки, но одновременно и чувствовать, как пронизаны все письма этой верной ему души удивительно вечной и неизменной, теперь уже платонической любовью.