Липовый чай

— А ты серьезу не придавай, — сказала Верка. — Ты для веселья только, а там и от ворот поворот.

— Вот ежели бы меня растревожить… — замечтала Сима-Серафима и передернула плечами.

— Опять базар, бабы? — Павла хотела было пристрожить бригаду, да не получилось строгости, опять улыбка на губах, а внутри забытая радостная сила. — Что-то ноне работнички из нас хреновы? А ну, поворачивайся, а ну, живее, а ну, с музычкой!

И с призывом, будто к песне:

— Работа-ай!

Зашевелились бабоньки, и в них заиграло что-то, вялость будто сдунуло, все пошло быстрее, тела спружинились, и уже работа не в трудность, а в наслаждение. Руки не ощущают тяжести, играючи подваливают песок, весел перестук молотков, все ловко, споро, все вроде само собой, а внутри бьется радость, а работа все быстрей, быстрей, как в барабаны удары тяжелой кувалды, трамбующей уложенные камни. Мельканье рук, лиц, обтянутая ситцевыми платьишками грудь, радость тела, белозубые, веселые рты.

Афанасий снял кепчонку, вытер ею пот, будто сам уработался, водворил кепчонку на место. Неотрывно, сопереживая, соучаствуя, получая истинное удовольствие, следил за работой. Показали сорт бабоньки, ах, тудыть их в качель, вот это сорт! Так, милые, так, вот хорошо-то! Наддай, наддай, да ах боже мой! Ну, милые, ну! Вот так, распервейший сорт дело!

Пыль под глазами и у рта, еще ослепительнее зубы, работа — никакой осечки, ритмичный блеск лопат, у каждой свое мгновение, носилки только не заденут друг друга, молоток на волос от пальца, кувалда-баба рядом с босой ногой, инструмент послушен как руки, — это уже не работа, это взлет души.

Павла с наслаждением, как выдох:

— А-ах!.. — Сорвала с головы пропыленный платок. — Передых, бабы!

Звякнули брошенные лопаты и молотки. Бабы повалились в придорожную пыльную траву — лица и руки к солнцу.

— Клашка, воды! — умоляюще приказала Верка Стриженая.

— Ох, передохнуть бы… — протянула Клаша.

— Ничего, быстрей утрамбуешься! — крикнула бесчувственная Таисья.

Клаша недовольно поднялась, но Павла опередила ее:

— Я принесу.

И пошла к вагончику. Афанасий встал ей наперерез.

— Поговорить бы, — остановился на тропинке Афанасий.

— Ну, говори, — остановилась перед ним Павла.

— Хорошо работали, — улыбнулся Афанасий.

— Бывает и хорошо, — улыбнулась Павла.

Помолчали.

— Можно считать — поговорили? — усмехнулась Павла.

— Замуж за меня пошла бы? — серьезно поглядел в глаза Афанасий.

— Отчего не пойти? — легко ответила Павла.

— Дом у меня… хозяйство… — добросовестно стал отчитываться Афанасий.

— Велико ли? — спрятала ухмылочку Павла.

— Все, что положено, — обстоятельно ответил Афанасий. — Корова, телка… Свиней двое. Курей сколько-то… Десять, должно. Больше было — загинули. Лиса повадилась.

Клашка с ленцой прошла мимо:

— Я принесу воды-то…

Павла смотрела на Афанасия, улыбалась, всерьез не принимала, как-то просто быть такого не могло, чтобы всерьез. Поди, деревенские подослали после вчерашнего. Не выйдет шуточка-то. Посмотрим еще, кто смеяться будет.

— Продаешь, значит, хозяйство? — спросила Павла.

— Зачем продавать? — ответил Афанасий. — Так отдаю, коли возьмешь.

— Али в деревне баб недостача! — удивилась Павла.

— Баб-то с избытком, да такой нету. Наши помельче будут.

— Тебе лошадь, что ли, нужна?

— Так ведь сила и человеку не во вред.

— Верно, силы невпроворот. Пятаки гну.

— Эй, Павла! Чего долго? — орут шоссейные.

— Да тут сватают меня, да сват вроде как с придурью, боюсь, как бы и жених таким не оказался! — не стояла, поворачивалась перед Афанасием Павла.

— А ты скажи, чтоб других прислали! — орут шоссейные и хохочут.

— Скажу! — ответила Павла.

И в глаза Афанасию взглядом — самой не понятно каким, только в груди вдруг жарко от этого своего взгляда, а лицо Афанасия расплывается, как-то не видно ни глаз, ни бровей, — ах, да какая разница, хоть он, хоть другой, любого бы сразила сейчас напрочь, позабыл бы про свои сараи думать!

И сквозь жаркую толчею ощущений глухо прорвался неторопливый голос Афанасия. Афанасий не слушал бабьей трескотни, говорил:

— Павла… Вот и имя у тебя основательное, без легкомыслия теперешнего…

Павла уняла себя, поиграла с насмешечкой:

— Самого-то, поди, Иваном звать?

— Иван — тот другой, тот безрукий. А я — Афанасий. У нас полдеревни Шестибратовы, полдеревни Винокуровы. Я из Шестибратовых. Наша фамилия давняя, по ней и вся деревня прозывается…

Спадает, спадает жар. Неинтересно чего-то. Скучно вдруг.

— Ну, ладно, пойду я, — сказала Павла.

— Подумала бы, может? — не то чтобы удерживает или настаивает Афанасий, а так — с рассуждением: — Хозяйство у меня крепкое, в колхозе платят хорошо. В бедности не будешь.

— А самовар есть? — непонятно зачем спросила Павла.

— А как же? — ничуть не удивился Афанасий. — Без самовара какая жизнь.

— А телевизор? — сухой блеск заиграл в глазах Павлы.

— Тут — приемник… — В голосе Афанасия досада: не доглядел.

— Ну, какой же ты жених без телевизора? — засмеялась Павла.

— Да купим, велика важность! — с полным убеждением сказал Афанасий. — И телевизор купим, и все, что хошь… Еще как жить станем!

— С телевизором чего не жить… — запрятала потайное Павла.